он пил без перерыва, стал моим личным хлыстом, напоминающим о моей вине.
К тому моменту, как Уилл вернулся за руль, я запустила руку в пакет в поисках чего-нибудь, чем можно было подсластить горечь на языке.
– Что за черт? – вырвалось у меня при виде нескольких упаковок «Твинки» [4].
Надо ли говорить, что после телефонного разговора Уилл и так не выглядел довольным, а мое явное отвращение к десерту, сделанному в лучшем случае из пластиковой стружки, только углубило складку на его лбу.
– В чем дело? Боишься растолстеть? – сухо прокомментировал он, заводя машину.
– Скорее, заработать дисфункцию пищевода. Это даже не настоящий бисквит. – Уж я-то знала толк в выпечке, и строки в разделе с составом не внушали доверия.
– Это все, что у них было, ты проспала две прекрасных закусочных еще час назад. – Веселье вернулось в голос Уилла, который теперь приобрел дразнящие нотки. – Если ты не хочешь, я с радостью избавлю тебя от мучений. – Он потянулся в мою сторону и, не отрывая рук от руля, откусил огромный кусок бисквита, который я даже не заметила, как развернула, пытаясь доказать свою точку зрения.
Святая Матерь Божья.
Легкость, с которой ему удавалось получить полноправное управление любой ситуацией, обескураживала, сбивала с толку и посылала жар в те места на моем теле, которые я предпочла бы оставить незаинтересованными, опасаясь, что попросту не смогу остановиться. Тот факт, что Уилл занимал собой все пространство салона, не имел ничего общего с его мускулистым телом или высоким ростом: все дело было в ауре, разрушающей мой самоконтроль по крупицам до той степени, пока оставшаяся часть меня не капитулирует.
Пока я боролась с непрошеными мыслями, Уилл устремил на меня взгляд, от которого в животе потеплело, а кончики пальцев ног в кроссовках поджались. Я сделала еще один глоток кофе, натянуто улыбаясь. Глаза Уилла ненадолго задержались на том месте, где мои губы коснулись стаканчика, а потом он снова наклонился вперед, и я завороженно наблюдала, как идеально ровные зубы вырывают остатки еды из моих пальцев.
– У тебя гиперфиксация на еде, знаешь ли, – хрипло проговорила, вспоминая вечер в кафе и чертовы конфеты в амфитеатре.
Вместо ответа он устремил взгляд вперед, на дорогу, медленно пережевывая сахарное недоразумение.
– Может быть, – задумчиво проговорил Уилл. – Пока не нашлось что-нибудь, что сильнее захватит мое внимание. – Я понятия не имела, как выглядит красный цвет, но была готова поспорить, что после его комментария именно в этот оттенок окрасилось все мое лицо. – В другом пакете есть сэндвичи и фрукты, – как ни в чем не бывало продолжил он, ведя машину.
– Я… Да ты… – Возмущенно оглянувшись, я подхватила второй пакет, проверяя содержимое. Пара сэндвичей с сегодняшней маркировкой, упаковка вяленого мяса, чипсы и нарезанные аккуратными кубиками кусочки фруктов в пластиковой прозрачной упаковке.
– Всегда пожалуйста.
– Спасибо. И спасибо за это, – я указала на плед на своих коленях, – ничего не могу поделать с собой, в дороге всегда клонит в сон.
– Поэтому ты не водишь сама? – спросил Уилл.
Еда чуть не встала поперек горла, но раз уж парень задержался в городе и характер нашего общения резко изменился, думаю, стоило немного открыться. Помимо отсутствия денег на покупку собственного автомобиля был гораздо более важный фактор, мешающий мне жить полноценно, впитывая разнообразие красок мира.
В некоторых штатах люди с изъянами, подобными моему, успешно сдавали экзамены, но шансы были невелики, а желающих единицы. Часто монохромазии сопутствовала светобоязнь, которая в определенную погоду не давала увидеть вспышку сигнала светофора, не говоря уже о риске столкновения, будучи ослепленным встречными фарами.
– Думаю, я могла бы рискнуть получить права, но предпочитаю этого не делать. У меня монохромазия – это нарушение зрительного нерва, когда человек видит только один оттенок в цветовом спектре. – Мои пальцы теребили плед в местах, где между изображениями облаков проступала более темная ткань. – Я с детства знаю, что небо голубого цвета, но что это значит, не имею ни малейшего понятия. Иногда мне удается распознать, что человек одет в черное или белое, я все равно вижу их сквозь пелену сиреневого спектра, но почти научилась различать. Кто-то видит мир вообще без красок, так что мне еще повезло.
– Вот почему ты так одеваешься и красишь волосы в сиреневый, – подметил Уилл.
– Раньше я его ненавидела. Представляешь, каково просыпаться в мире, где все, что может различить глаз, сиреневое? И я ненавидела черный и белый и каждый оттенок, что между ними, это было настоящей пыткой, пока зрительный опыт не стал больше. Однажды мы с подругой смотрели «Плезантвиль», так вот, его я до сих пор презираю. – Из меня вырвался нервный смешок, сопровождаемый горечью.
Пока Риз Уизерспун целовалась с Полом Уокером на экране, а ее киношный мир расцветал, мой оставался нетронутым красками.
– А потом?
– Что?
– Ты сказала, что раньше ненавидела сиреневый, что заставило тебя изменить решение?
Побег, букеты с буквой «Д» в записке, новое имя…
– Я примирилась с собой, думаю. – В этот момент наши взгляды встретились, и, вопреки ожиданию увидеть в ответном взгляде жалость или что-нибудь гораздо более отталкивающее, я увидела то, чего никак не ожидала.
– Знаешь, ты уникальна, Вайолет, – восхищенно сказал Уилл, коротко сморщившись лишь на моем имени. – Ты не видишь красок жизни, но все равно даешь ей шанс. Некоторые люди просто слепы, даже не имея зрительных патологий. Им плевать, насколько бесконечно синим может быть океан и как ослепительно много оттенков смешано в один в радужках глаз их близкого человека. Но ты… ты знаешь цену таким вещам, хоть никогда и не видела всего, так как это скрыла от тебя природа. Уверен, что при возможности ты могла бы позволить себе полюбить даже то, что окрашено в черный, веря в то, что истинный цвет таит в себе гораздо больше, чем пустота или тьма.
Отголоски боли звучали в этих словах, наполненных гордостью, и мое сердце защемило от желания прикоснуться рукой к щеке Уилла в благодарность за сказанное.
– Кто знает, может быть, однажды у меня будет шанс проверить… – Я улыбнулась.
Джош
Еще никогда в своей жизни я не испытывал ничего подобного той легкости, которую ощутил в момент, когда Элси рассказала о своей особенности. Не имело значения, что я уже давно все знал. Гораздо более решающим для понимания степени доверия, к которой мы приближались, являлся тот факт, что она мне открылась. Но это было лишь начало долгого пути, мне предстояло рассказать ей слишком много, и я боялся, что каждое услышанное слово станет новым
