Вот и тогда Марк участвовал в театрализованном приветствии от старых выпускников, а потом лихо уехал на мотоцикле, посадив за спину кого-то из училищных красоток. Вика затосковала, потому что не представляла, как подобраться к нему поближе. Конечно, время от времени они встречались. Он попадался Вике в городе, забегал к матери в училище, Вика ходила в музей на вернисажи, и Марк всегда отвечал на ее робкое «здрасьте» улыбкой, но особого внимания не обращал. А потом…
Что было потом, Вика старалась не вспоминать. Она справилась, и ладно. Справилась! Если бы не Шохины, еще неизвестно, как и справилась бы! Это произошло на последнем курсе – Вика наткнулась на Ольгу Аркадьевну в коридоре, когда приползла к полудню в училище.
– Вика! Что я слышу! Тебя собираются отчислить? Как это могло случиться, а? Ты же была у меня лучшей ученицей! Что с тобой, девочка? – Ольга Аркадьевна присмотрелась, потом… принюхалась и ужаснулась. Вика была пьяна.
Ольга Аркадьевна развернула ее и увела с собой. Жила она на другом конце города, и от конечной остановки троллейбуса надо было еще довольно долго тащиться пешком. Шли они медленно, с остановками и разговорами. Разговаривала, впрочем, одна Ольга Аркадьевна. Вика помалкивала – ей было чудовищно стыдно. Она поняла, что последнее время не жила, а копошилась в какой-то мерзкой яме с грязью, и вот Ольга Аркадьевна вытащила ее оттуда за шкирку, как котенка, вляпавшегося в дерьмо. И оказалось – жизнь продолжается: цветут вишни, жужжат пчелы, светит солнце – прямо перед ними бежала трясогузка, покачивая хвостиком. Отбегала и ждала, пока они подойдут, а потом опять семенила дальше.
Дом, куда ее привела Ольга Аркадьевна, был большой – с балкончиками и даже какими-то башенками. На веранде – разноцветные стекла ромбиками, от которых падали красные, синие и зеленые блики. Они долго пили чай со вкусными ватрушками, и Вика все больше приходила в себя.
– Я… я так пыталась забыться, – наконец смогла она выговорить.
– А что, есть от чего забываться?
– Да.
– И как, получилось?
– Не очень…
Ольга Аркадьевна видела, что с девочкой беда, но Вика не шла на откровенность. И Ольга Аркадьевна отступилась. Вечером пришел Марк, и Вике стало совсем плохо. Ольга Аркадьевна уговаривала ее остаться на ужин, и она так перепугалась, что Марк, засмеявшись, сказал:
– Оставь ее, мама! Не видишь – она стесняется.
Увидев Вику, Марк ужаснулся: от той первокурсницы, что так по-детски таращилась на него в училище, не осталось ничего, а в черные, полные отчаяния глаза и вовсе было страшно смотреть. Вся серая и какая-то неопрятная – круги под глазами, ногти обкусанные, а волосы тусклые, словно давно не мытые. Беспризорница. Но коленка, выглядывавшая из модной прорехи на джинсах, была розовой и круглой, а когда Марк, провожая, пошел за ней следом к калитке, то увидел сквозь другую прореху полоску белой нежной кожи на бедре и отвел глаза.
Марк набрал ей большой букет нарциссов, которые росли как трава и заполонили весь сад, и Вика, не чуя под собою ног, убежала на троллейбус. Полночи Вика сидела на кровати – думала, мечтала и смотрела на собранные Шохиным нарциссы – свет фонаря из окна как раз попадал на вазу. А утром начала новую жизнь. Вика сдала сессию – не так хорошо, как всегда, но вполне прилично, учитывая поздний старт. И, купив фотоаппарат, на все лето уехала путешествовать. Две недели прожила в Москве и месяц в Питере, обойдя все музеи. В Эрмитаже она провела неделю – садилась прямо на пол и сидела часами, разглядывая понравившуюся картину. Перед маленькой «Мадонной Литтой» Леонардо Вика расплакалась. Господи, она существует на самом деле!
Ей казалось, что искусство – натюрморты Снейдерса и пейзажи Коро, пышные телеса красавиц Рубенса и кривоногие сеятели Ван Гога; женщины Модильяни с длинными шеями и осколками синего неба в глазах; прекрасные мужчины Ван Дейка в плоеных воротниках; все эти малахитовые вазы, рыцари в доспехах, кареты, золотые скифские браслеты, наборные мозаики и выцветшие гобелены – все это великолепие льется, как благородное вино, в ее больную душу, и черная дыра, которая там было образовалась, постепенно зарастает.
Вика совершенно опьянела от обилия прекрасного и в каком-то зале опять заплакала – перед «Амуром и Психеей» Кановы. Психея держала пальчиками за крылья бабочку, опуская ее в подставленную ладонь Амура, и Вика просто заболела от совершенства этих мраморных возлюбленных, от невыносимой красоты их нагих тел и страстного желания вручить кому-то свою душу – как хрупкую бабочку.
Она даже знала – кому…
И мраморный Амур – он ведь тоже чуть-чуть пониже Психеи!
После училища Вика некоторое время проработала на фабрике художественных промыслов – собственно, училище и существовало при фабрике, – но ей там не понравилось. Жила она как в затворе: со старыми друзьями распрощалась, новых не завела. Спряталась в раковинку, словно улитка, и редко высовывала рожки наружу, пугливо озираясь, а при первых признаках опасности тут же пряталась обратно. Ничего, можно и одной прожить!
Потом ей повезло – подвернулось место в частном детском саду. Вика занималась с детьми лепкой и рисованием, и все бы хорошо, но хозяйка так придиралась, что сил не было никаких. И когда Ольга Аркадьевна пообещала пристроить ее в музей, Вика страшно обрадовалась и, не раздумывая, ушла из детского сада, хотя платили там больше, чем в музее. Теперь Вика была счастлива. Правда, нашлась и своя ложка дегтя в этой бочке меда, но Вика старалась об этом не думать и поменьше встречаться с этим «дегтем», благо на работу тот являлся не каждый день.
Вику приводила в восторг одна только возможность смотреть на картины, гравюры, акварели. Да что смотреть! Держать в руках, разглядывать близко-близко! Когда Марк заметил, как загорелись ее глаза при виде старинных книжек, которые ей предстояло «лечить», он засмеялся и сказал: наш человек!
Каждое утро она просыпалась с улыбкой. Сейчас, сейчас она увидит Марка! Увидит, конечно. Не всегда это было радостью, иногда просто мучением, потому что Марк строго держал дистанцию, и Вика не знала, как ее сократить, – за годы пребывания «в затворе» она слегка одичала и отвыкла разговаривать. Ей порой казалось, что Марк считает ее полной дурой. Вика помалкивала и все время краснела, проклиная эту свою несчастную особенность, не понимая, что на самом деле румянец ее только красит. А Марк иногда нарочно ее дразнил, чтобы увидеть, как розовеет нежная, очень белая кожа. Потом, попривыкнув, она перестала смущаться.
