В следующий вторник я уже собственноручно вернул зрение пятерым больным. Это был один из самых волнующих моментов в моей жизни. Какой-то старик впервые увидел своих внуков. Женщина смогла посмотреть на своего взрослого сына, которого в последний раз видела еще мальчиком. Подумать только, ведь Франсуа переживал это каждую неделю! Я не мог отделаться от мысли, насколько теперь ему будет не хватать этих операций.
Едва он официально доверил мне оперировать катаракту в полном объеме, как по группе поползли слухи. Мое положение в коллективе стало довольно двусмысленным — уже не батрак, но еще и не босс.
Единственный человек, с которым мы по-прежнему не испытывали затруднений в общении, был Жиль. Он, как жаворонок (если можно так сказать), радовался, что мы с ним снова соседи.
Поскольку мое продвижение по служебной лестнице уже было вопросом решенным, мне была выдана керосиновая лампа, чтобы я мог работать по ночам. Что вызвало новую волну зависти. (Я не сомневался, что уже на следующее утро Даг потребует такую же себе.) И конечно, освещение было на руку и Жилю тоже: он мог допоздна читать про своих птиц.
Однажды вечером, собираясь просмотреть кое-какие отчеты, я взглянул на увлеченного своей орнитологией Жиля, и мне вдруг показалось, что он как-то изменился. Не сразу я сделал поразительное открытие: в отличие от всех остальных, рассматривавших свое пребывание на этом утлом плоту жизни посреди африканской пустыни как тяжкий, но необходимый этап, Жиль здесь словно обрел второе дыхание.
— Ну-ка, признайся, неужто дело только в том, что ты освободился от этого тупоголового австралопитека?
— Ты это о чем, Мэтью?
— С тобой что-то произошло за время моего отсутствия?
— Ну… — запнулся он, — я брал небольшой отпуск. Летал в Кению.
— А-а. У тебя там друзья?
— Вообще-то да. Там есть люди, работавшие еще с моими родителями.
— А что это была за работа?
— Мои отец и мать были врачи-миссионеры. Оба умерли много лет назад, я был еще ребенком. Но я уже тогда больше жил у тети с дядей во Франции и виделся с родителями, только когда они приезжали в отпуск. Я никак не мог понять, почему они не берут меня с собой. А теперь, когда я наконец повидался с их старыми друзьями, мне рассказали, как переживала мама, оставляя меня на попечение родни. А я-то все эти годы и не подозревал, как она по мне скучает.
Он отложил книгу и снял очки.
— Они погибли во время восстания May May в пятидесятых годах, и я с тех пор ожесточился. Но ровно до того момента, как приехал сюда. Теперь я делаю то дело, которому они посвятили жизнь, и мне понятно, во имя чего они ее отдали. Я побывал в школе, названной в их честь. Отнес цветы на их могилы. — Он немного помолчал, потом вздохнул и негромко сказал: — Вообще-то, я думаю, когда я тут закончу, поеду в Кению и продолжу их дело.
Я был растроган, что Жиль поделился со мной самым сокровенным. Теперь и он, в свою очередь, решился задать мне вопрос:
— Мэтью, можно тебя спросить? Я все время об этом думаю.
— О чем?
— О твоем маленьком пианино.
Так. Рано или поздно эта тема должна была возникнуть.
— Так что о моем пианино?
— Я больше не вижу, чтобы ты играл. Ты бросил? Почему? Извини, если я лезу не в свое дело, — смущенно добавил он.
— Ничего страшного, — соврал я. — Просто у меня нет на это времени.
Я видел, что не убедил его своим ответом.
— А говорят, ты здорово играл. Действительно, здорово.
— Наверное. Но это в прошлом.
Жиль понял, что я не хочу дальше раскрывать перед ним душу. Однако, ворочаясь в постели, он невольно пробурчал:
— Да, жаль!
— Чего именно? — не понял я. Теперь мне и самому было неловко.
Он повернулся и посмотрел на меня близорукими глазами.
— Я жил в одной комнате с великим пианистом и ни разу не слышал, как он играет.
Прошло несколько месяцев с того дня, как Франсуа объявил, что мне предстоит сменить его на посту руководителя группы. Периодически меня одолевали приступы сомнения, смогу ли я обходиться без него, ведь он был ходячая энциклопедия. Но постепенно я понял, что уже жду его отъезда, чтобы начать внедрять кое-какие новые идеи, в особенности по части системы общественного здравоохранения, которые я уже давно вынашивал.
В последнюю неделю перед моим вступлением в должность я провел со всеми членами отряда беседу с глазу на глаз. Я заверил их, что в их работе ничто не изменится, если они сами того не захотят. (Мейтланд, как всегда, отличился: он требовал, чтобы я доверил ему катаракту. Пришлось отказать.)
Приятно было узнать, что коллеги довольны, что выбор пал на меня. Каждый на свой лад обещал мне свою поддержку, пока я не войду в курс дела. Коллектив у нас, признаться, был потрясающий. С опытом преданность людей делу только возросла. Молодец Франсуа, не зря отбирал.
Наш босс не хотел устраивать шумихи по случаю своего отъезда и настоял на том, чтобы в этот день госпиталь работал как обычно. Исключение было сделано только для меня и водителя — мы должны были проводить его в аэропорт. Накануне вечером мы нарушили все предписания и здорово набрались. Наутро нашу головную боль Франсуа мог истолковать как проявление чувств в связи с «его отъездом.
Следующие полтора года прошли в непрерывном созидании. Нам помогало то обстоятельство, что в Париже в лице Франсуа у нас теперь был свой человек. Он был близок к распределению финансов, а его дипломатическое искусство позволило выбить для нас давно обещанные деньги на кондиционеры в амбулатории.
С финансированием моей программы, пышно озаглавленной «Кампания по развитию системы народного здравоохранения», Франсуа творил чудеса. Я был преисполнен решимости оставить в Эритрее после себя что-то постоянное, вывести охрану здоровья этого многострадального народа пускай на скромную, но новую ступень. Я задумал в оставшееся время привить каждого ребенка, какого будет возможно, против оспы и полиомиелита.
Если мои записи точны, к моменту моего отъезда мы провели вакцинацию почти сорока тысяч детей. Кроме того, подготовили двадцать четыре медсестры и создали две передвижные клиники, чтобы вести санитарно-просветительскую работу среди населения.
Постепенно мы все больше превращались в одну семью, в которой, вопреки моей неопытности, мне выпала роль патриарха. В тот год Рождество мы отметили по православному календарю, 7 января. Мы были гостями соплеменников нашей Аиды и мисками потребляли местное угощение.
Поразительно, но за все это время мы понесли только одну потерю в личном составе. Это был могучий австралийский Тарзан — Даг Мейтланд. Как только он отослал свое резюме куда хотел, как таинственным образом под воздействием местного климата стала давать о себе знать его старая травма регбиста. Вскоре боль, как выяснилось, стала невыносима. Как и он сам. Невзирая на грозящее увеличение нагрузки, я отпустил его восвояси уже через две недели после его заявления.
