боли собственных ног и ребер.
— Родные люди не предают друг друга. Родные люди стоят друг за друга горой. Ты мне не родной человек, ты родственница. Это такие люди, которые прекрасно живут на расстоянии. Свали нахуй, пока я тебя не придушил.
— Харитон. — Вот теперь она реально пугается. — Ты не все знаешь. У меня не было выбора. Правда. У меня давно нет выбора… Я скажу тебе, если ты выслушаешь.
— Нет, Вероника. Теперь твои проблемы — это твои проблемы. Теперь твоя жизнь и твои долги меня не касаются. Все, — отталкиваю ее к двери и хватаюсь за стену.
— Харитон, пожалуйста!
— Пошла вон! — бросаю стул в дверь, чуть-чуть не задевая сестру. Сестру, которая тоже не захотела поделиться со мной своими проблемами. И Ева не захотела. Потому что я не решаю чужих проблем. А только создаю новые.
Силы покидают окончательно, в груди ком размером с атомную боеголовку, которая вскоре оставляет внутри лишь одну сплошную зиму.
Почти теряю сознание, слушая топот ног, звук медицинских аппаратов, беспокойные голоса, а затем чувствую, как все медленнее и медленнее бьется сердце, как сгущается в сознании туман, как пустота тянет ко мне руки, приглашая в спокойный мир, где нет боли, нет страданий, ответственности, любви. И словно сквозь толстое стекло различаю ласковый, нежный шелест листьев. Именно таким я помню голос Евы. Мягкий, шелестящий. Особенно в моменты, когда она отдавалась мне, когда шептала, что любит. Еще восемь лет назад, еще несколько дней назад. И как я только мог не узнать этот голос. Он, словно вихрь листвы в теплый осенний день, окутывал меня. В тот единственный день, когда мы с родителями и сестрой оказались в парке вчетвером. Просто гуляли, а мы с Никой собирали охапки листьев и бросали их друг в друга. Это был самый счастливый мой день. Единственный нормальный день, когда я чувствовал себя частью семьи. А на следующий день матери не стало. И Евы не стало.
Тогда почему у меня четкое ощущение, что она рядом? Не отпускает в пустоту. Зовет своим нежным голосом, напоминает о семье, которая у нас может быть.
Семья.
Моя семья.
— Время смерти…
— Стойте! Есть ритм…
* * *
Меня выписывают через три недели. Мне не терпится выйти, чтобы попасть на место взрыва. Я даже Кириллу ничего не говорю, Марку, Даше и всем тем, кто меня навещал. Но в момент, когда я почти сдох, я услышал ее голос. И она не звала меня, а тянула назад. Она еще здесь. Ева и Данил живы. И можно сколько угодно читать заключений, что останки тел были слишком обгоревшими, чтобы опознать их, а заключений стоматолога нет, я уверен, что это водитель, а Ева с Данилом таким образом скрылись. Как? Я пока понятия не имею, но нужно выяснить, чтобы однажды их найти. Но так, чтобы больше никогда не подвергать их опасности.
Ресторан Марка и Даши после взрыва стал одним из самых популярных мест в городе. Непонятно, надолго ли, но они использовали это по максимуму. Я прохожу мимо входа, где выстроилась очередь, чтобы войти в здание, и захожу за угол, где была стоянка.
Воспоминания накатывают разом, но я стою, дышу, привалившись, к стене, пытаясь справиться с вспышками взрыва, с оглушающим грохотом, с криком Кирилла.
Только спустя минуту, когда звон в ушах стихает, я открываю глаза и двигаюсь в сторону черной копоти, которая так и осталась на стенах и брусчатке. Очевидно, ребята специально не закрашивают это место. Обломки машины давно забрали, но следы расплавленных шин все еще здесь. Как и запах горелого. Хотя прошло уже так много времени.
Я медленно шагаю по черной копоти, проводя пальцами по грязному кирпичу, замечая, что остаются еле заметные линии. Рядом две стены. Впереди черное здание. Сзади стояли люди Рашида. Если они скрылись, то как? А главное, это Латифа подстроила побег? Или задумала убить их?
Ева мастер убегать и скрываться, но без помощи она бы вряд ли справилась.
Шагаю туда-сюда, зачем-то слушая стук своих шагов. И замечаю, что они разные. Торможу именно тогда, когда звук отдает металлическим. Хмурюсь и смотрю вниз. С первого взгляда разницы нет на всей территории брусчатки, но я присаживаюсь на корточки и провожу ладонью, замечая прореху в камне. Более того, здесь камень тоньше, он словно декорация, спрятавшая сейф. В нашем случае люк.
Шумно выдыхаю, чувствуя, как облегчение, словно водой, окатывает меня после тяжелого дня. Груз с души спадает, а плечи сами собой расправляются. Я почти досконально могу представить себе, как все происходило, Руки сами собой тянутся к щекам, сбивая пару непрошенных капель. Я подцепляю люк, отодвигаю его в сторону и спускаюсь, тут же закрываю за собой. Здесь сыро, воняет канализацией, а где-то вдали слышится шум вагонов метро. Я иду вперед, находя выход через несколько улиц. Они могли пойти и в другую сторону, но главное, что они точно выбрались именно так. И словно в подтверждение мыслей на куске трубы замечаю грязный кусок красной ткани.
— Знаешь, мам, — кидает Данила виноградину себе в рот. – А здесь не так уж и плохо. Тепло. Купаться можно. И комната у нас большая. Мам? Ну мам, ну извини, что я кричал на тебя. Ты уже неделю дуешься, я так больше не могу.
Он обнимает меня сзади, мешая готовить. Впрочем, пару минут я могу с ним поговорить, хотя после его истерики и заявления до сих пор ком в горле. Поворачиваюсь и обнимаю его как можно крепче, вкладывая всю свою любовь.
— Простишь меня?
— Не извиняйся, милый. Это я виновата, что тебя дергали туда-сюда, но теперь все закончено.
— Они все думают…
— Тише, милый. И не забывай, что ты больше не Данила, не Дани, а Драган.
— Дурацкое имя.
— Мила не лучше. Но я уже привыкла. Теперь иди поиграй, обед скоро будет готов. Придешь помочь.
— Конечно, — он осматривает духовку, в которой запекается мясо на обед. — А мы, получается, здесь останемся?
— Море, куча винограда, солнце и полно ребят, которые любят футбол. Чем ты недоволен?
Данил конечно ответил бы на вопрос, но тут же улыбается и пожимает плечами, съедая еще одну виноградину.
— Ничем. Все отлично, мам.
Он убегает, а я смотрю вслед, все равно переживая, как быстро ему
