— Очень по-мужски, — зло отправляю ложку салата в рот и громко похрустываю сочным и пряным сельдереем. — И моя жертва была напрасной.
— Сельдерей стал жертвой, а после бунтом против мужа, — Саша мягко и бархатно смеется. — Казалось бы, пучок травы, а стал символом…
— Тебе домой не пора? — зло откладываю ложку.
— Выгоняешь?
— Выгоняю.
— Обиделась из-за сельдерея?
— Саш, ты сейчас насмехаешься надо мной.
— Нет. Я сам удивлен тому, что пускаю слюни на твой салат. Я не насмехаюсь, Ева. И согласись, сельдерей был куда вкуснее, когда ты ела его тайком.
— Ты к чему ведешь?
Я его точно отмудохаю шваброй. Да, сельдерей был куда вкуснее и ярче, когда я ела урывками, а после чистила зубы и боялась, что Саша учует его резкий запах. Не был сельдерей моей жертвой, а был игрой, в которой меня чуток подстегивал адреналин. В эти моменты с веточкой в зубах я была плохой женой, у которой есть секретик от мужа.
— Впервые разговор с тобой меня утомил, — в гневе шепчу я.
— Я задам еще один вопрос, — зрачки Саши расширяются, а в голосе слышу бархатную хрипотцу. — После того, как ты тайком ела сельдерей, с волнением ждала меня?
— Ты спрашиваешь, заводилась ли я? — пусть мой голос тверд и невозмутим, но к щекам приливает румянец смущения.
— Да.
Вот почему я злюсь и хочу надеть на голову Саши миску с остатками салата. Разговор коснулся той темы, которую я бы хотела избежать.
— Возможно, — щурюсь я. — Не так чтобы я была вся мокрая, Саша, но определенно мой маленький бунт против эгоистичного мужа меня подхлестывал, чтобы поцеловать его и оценить реакцию.
Мне кажется, что между нами воздух искрит от напряжения. Ноги тяжелеют, к низу живота приливает предательское тепло возбуждения.
— Саш, уходи, — встаю.
Он тоже поднимается на ноги, обходит стол и через несколько секунд стоит вплотную ко мне.
— Мы многого друг о друге не знали, — пробегает пальцами по моей линии. — О многом молчали, боялись быть честными, избегали непростых тем, которые касались фантазий. Можно ли говорить, что мы в полной мере доверяли друг другу?
— Саша…
— И может ли доверие быть частичным или половинчатым? — ласково улыбается, проводит большим пальцем с легким нажимом по нижней губе. — Хороший вопрос, правда? Это странно, Ева, но именно сейчас я чувствую себя ближе к тебе, чем когда-либо. Я знал, что разорись я или окажись в болезни, ты меня не оставишь. Не оставишь хромого, косого, нищего, но боялся быть честным в том, что хочу намотать твои волосы на кулак и грубо взять в коленно-локтевой.
У меня дыхание перехватывает от шепота Саши и его легкой улыбки.
— Скажи, — приподнимает подбородок двумя пальцами, — тебя посещали подобные фантазии?
— Да…
— Почему молчала? Смущалась?
— Нет, — едва слышно отвечаю я. — Ведь это означало бы отдать тебе контроль… довериться… — сглатываю, — довериться там, где я наиболее уязвима и слаба…
— Ты не подскажешь, — выдыхает в губы, — какой сегодня день недели?
— Суббота, — боюсь пошевелиться, а то под волной слабости могу осесть на пол.
— Нет, уже воскресенье, — смотрит на наручные часы и поднимает взгляд. — Десять минут первого ночи. Значит, завтра понедельник?
От тихого намека о понедельнике, в котором меня ждет художник в мастерской на двадцатом этаже, горят уши.
— Спокойной ночи, Ева, — шепчет на ухо. — Сладких снов.
Решительно разворачивается и шагает прочь, приглаживая волосы ладонью. Провожаю его обескураженным взглядом. Разговаривали мы с Сашей в браке много, но подобных бесед не вели. И да, не было у меня к нему в супружеской жизни полного доверия, и вскрылось это только сейчас. Доверяла, как супругу, но не верила, как мужчине.
Глава 49. Ты ему веришь?
— О чем ты хотел поговорить? — Павел хмурится.
Судя по тому, что моя свекровь Анастасия, сидит бледная и молчаливая, то, вероятно, непростая беседа о возможных изменах ее мрачного мужа состоялся.
— Я хочу попросить у вас прощение, — перевожу взгляд с тещи на тестя. — Я понимаю, что не заслуживаю его, однако я должен это сказать. Простите меня.
Павел и Анастасия переглядываются. Гнетущее молчание и только тихое тиканье настенных часов над столом.
— За что? — Анастасия едва заметно щурится.
— За мою измену. За то, что я изменил Еве, нашей семье и под нашей семьей я подразумеваю и вас. Я предал ваше доверие, — тихо отвечаю я. — И мне жаль.
— И только сейчас жаль? — Анастасия вскидывает бровь. — Где твое жаль было в момент? А я тебе скажу где, — ее глаза вспыхивают гневом и вскидывает в мою сторону руку. — Твое жаль было в твоей сисястой шлюхе!
Павел молча скрещивает руки на груди и опускает голову, пряча ехидную улыбку. Анастасия встает, и она начинает на меня кричать.
— Мерзавец! Что тебе не хватало?! Ева любила тебя! Вместо того чтобы уделять ей время и вашему сыну, ты его тратил на какую-то проститутку!
Мама Евы впервые орет на меня и не стесняется в выражениях. Она бегает по кухне, кидается в меня громкими и несдержанными возмущениями, которые я безропотно принимаю.
— И она ведь до сих пор тебя любит, козел! — хватает тарелку и разбивает ее о пол.
Павел поднимает на меня взгляд, а я в нем читаю злорадство. Анастасия срывает полотенце и накидывается на меня с ненавистью, продолжая сыпать гневными словами. Бьет полотенцем по плечам, спине. Силы в этих ударах нет, только обида и ярость женщины, чью дочь я предал.
— Сволочь! — Анастасия толкает меня и падает на стул. — Ненавижу!
Всхлипывает и утыкается лицом в грудь Павла, который ее обнимает, прижимает к себе и поглаживает по затылку, кинув на меня беглый и насмешливый взгляд:
— Надо было его ножом.
— Ева же его любит, — воет ему в грудь.
— Я ее тоже люблю, — сдавленно шепчу я.
Анастасия, отпрянув от Павла, разворачивается ко мне и грозит пальцем:
— Замолчи! Замолчи! Замолчи!
А затем со слезами прячет лицо в полотенце, которым меня отхлестала, и плачет. И это уже не обида за Еву, а напряжение выходит из нее потоком слез. Павел не стал тянуть до последнего и съездил мне по роже сразу. Стоило ему и жену взять с собой тогда. Вместе бы меня попинали.
Анастасия замолкает, вытирает слезы и решительно смотрит на меня:
— Прощаю.
— Вот так просто? — возмущенно охает Павел.
— Мое материнское сердце прощает, — Анастасия вздыхает и красными от слез глазами смотрит на меня.
Теперь и я хочу расплакаться от ее взгляда, в котором вижу теплую привязанность ко мне, как к родной крови. И все эти годы, в которые общение с тещей и тестем было для меня бременем, окрасились в иные тона. Анастасия хитрила со мной, воспитывала и направляла, потому что видела во мне не чужого человека. Глаза все же намокают едкими слезами, и подпираю лоб кулаками, пряча свою слабость.
— Если бы мы с тобой развелись из-за твоей измены, то ты бы боролся за меня? — тихо спрашивает теща.
— Настя, господи, я тебе не изменял, — зло урчит Павел в ответ.
— Чисто теоретически?
— Да, боролся бы… — цедит сквозь зубы Павел.
— А если бы я изменила?
— Что?
Мы с Павлом в изумлении смотрим на Анастасию, которая приподнимает бровь.
— Если бы я тебе изменила и раскаялась, то ты бы меня простил?
— Ты мне, что, изменяла? — Павел хмурится.
— Нет, спрашиваю чисто теоретически, — Анастасия шмыгает и переводит строгий взгляд на меня. — Ты бы простил Еву, если бы она тебе изменила?
— Я думал об этом, — отвечаю, сцепив ладони в замок.
— Ну и? — Павел сводит брови вместе и напоминает мне злого коршуна. — Простил бы нашу девочку? Лично я бы ее ни в чем не обвинил, знаешь ли, а вот тебя да. Это ты бы был виноват.
— Да, — кивает Анастасия.
— Да, простил бы, — каждое слово дается мне с трудом. — Простил бы, если бы между нами случились все эти разговоры после развода. И я был плохим мужем.
— Ты намекаешь, что Ева была плохой женой? — Анастасия сжимает в пальцах полотенце. — Поэтому пошел налево?
