лица, мужские пальцы начинают приятно щекотать подергивающиеся нервной судорогой щеки. — Рассказывай уже. Пришло время исповедоваться. В конце концов, муж должен знать, кто есть эта женщина. Что там по скелетам, Ася?
— Так лихо распорядилась судьба. Асей меня назвала одна замечательная женщина, от юбки которой я ни на шаг не отходила. Такой, знаешь, маленький хвостик, в скрупулезной точности повторяющий за своим объектом обожания каждое его движение и неуклюже вписывающийся в траектории, описываемые этим человеком. Я была преданна только маме Ане, Костя. Первая буква ее имени совпадает с заглавной моего. Анна Яковлева…
— «А» и «Я»? — транслирует слабое предположение, при этом попадает точно в цель.
— Да. Семеновна — ее отчество. Вот тебе и недостающая «С». Ты спрашивал про полное. Его нет, — недовольно хмыкаю. — Просто Ася. Кошачья кличка, кажется? Да?
— Почему? — он с небольшим нажимом водит подушечкой пальца по моему лицу.
— Что почему? — отмахиваюсь в намерении сбросить его руку. — Не надо!
— Неважно, не отвечай.
— Временами я люблю свое имя, но чаще хочется вырвать ту страницу в паспорте, на котором пропечатаны прОклятые данные. Февраль — месяц моего рождения. Потому что эту девочку нашли одним очень непогожим днем, который случается по астрономическим причинам только раз в четыре года.
— Двадцать девятое февраля?
— Угу. Мне нравится считать, что я становлюсь немного старше только лишь тогда, когда планету посещает високосный год. Но, скорее всего, я родилась на несколько дней раньше. Плюс-минус! Кого это, в сущности, волнует? Но каких-либо сведений о биологических родителях я не имею…
— Ты хотела бы о них что-нибудь узнать?
— Намекаешь на свои возможности? — по-моему, я ему подмигиваю и таким легким поведением к чему-то призываю. — Способен на многое, можешь всё? Не знаю. Хочу? Не хочу? Скорее нет, чем да. И потом, зачем? Я ведь выросла, уже стала мамой и несколько часов назад вышла замуж за тебя.
— Считаешь, что устроилась? Это все, о чем мечтает женщина? Никаких желаний, возвышенных идей, почти недостижимых целей? Ты не стремишься, например, завоевать весь мир?
— Нет, не стремлюсь. О мечтах не люблю распространяться, потому что, вероятно, суеверна. Расскажу о планах — Бога рассмешу. Это тайна…
— От мужа?
— В том числе!
— Ты не проста, Ася Олеговна, — Костя цокает языком, покачивая головой.
Это комплимент? Он радуется, доволен, что у его женщины в жизни, помимо шмоток или чего подобного, есть то, что недоступно ни для понимания, ни для осязания. Конечно, я к чему-то сокровенно важному стремлюсь. Безусловно, опаздываю и хожу окольными путями. Продвижение к счастью, к сожалению, не проходит по короткому пути. Так сложилось, что уже целый год я больше не принадлежу себе:
«Сынок, сынок, сынок…».
— Но у меня нет таких возможностей. В поисках родителей я вряд ли смогу что-то раскопать. Всего лишь интересуюсь твоим мнением. Итак?
— Не стоит об этом даже беспокоиться, поскольку я не вижу смысла в теплых встречах с тем человеком, который выкинул меня в картонном ящике на свалку. Скажи… Ответь! Но только честно. От меня воняет?
— Что? — он широко распахивает глаза и, кажется, недоумевает. — Нет. Что ты несешь?
— Ты знаешь, иногда кажется, что тот противный запах намертво забрался мне под кожу, въелся, заполнил полости, проникнул в каждую вену и артерию, просочился в сухожилия, навечно отравил жуткой гнилью кровь и сделал непригодным для использования мое тело.
— Что с тобой?
— Я не люблю разговоры на такие темы — слишком рана глубока, но ты настоял и вынудил. Всё, всё, всё!
— Эта Анна Яковлева… Лучше расскажи о ней. Эта женщина тебя любила? — обхватив меня за плечи, он вдруг силком подтягивает к себе. — Не упрямься, иди ко мне.
Не знаю, но она была всегда внимательна и очень терпелива.
— Ты плохо себя вела? Капризничала и строила неприступную царицу?
— Мне тяжело об этом судить. В конце концов, я была ребенком, жалкой подопечной, случайно вылупившейся человеческой личинкой, получившей супершанс на жизнь. Понимаю, что говорю о себе в негативе и с пренебрежением, но с правдой трудно спорить. Такие дома — живые язвы на теле добропорядочного общества в цивилизованном государстве.
— Это грубо, жена.
— Значит, я грубая и злая, — произношу, почти не раздвигая губ. — Однако я точно помню, что всегда хотела ласки и любви. Вероятно, это жалкий остаток, возможно, атавизм, настойчиво взывающий о спасении тела и души. Я их, сейчас мне кажется, выпрашивала, клянчила, просила милостыню, как маленькая попрошайка. Думаю, что подобной беспривязностью многих раздражала. Еще бы! Представь, что рядом крутится малявка, заглядывающая тебе в лицо. Как бы ты поступил?
— Не знаю, — прикрыв глаза, мне отвечает.
— Накричал бы?
— Зависит от того, как ты просила. Если продемонстрируешь, то я смогу конкретнее ответить на поставленный вопрос.
Нет уж! Хватит! Я в той жизни хорошо напресмыкалась. Он не дождется того, о чем просит, скрывая темный взгляд.
— Всего лишь хотела по вечерам скручиваться в жесткий бублик у теплого бока, слышать только низкий, но мягкий и спокойный, голос, смотреть на мир глазами этой женщины, дышать с ней в такт. Она была мудрым, но глубоко несчастным человеком…
Своих детей, как, впрочем, и мужа, у доброй Яковлевой не было. В ответ на все вопросы о семейном положении «мама» загадочно улыбалась и глубоко вздыхала, и выдерживая определенную паузу, обычно резюмировала тем, что у нее слишком много непослушных воспитанников, каждому из которых она хотела бы уделить максимум своего внимания. А будь у нее, например, полноценная семья — муж и выводок непоседливых детей — заветное желание обнять всех страждущих никогда бы не исполнилось. Так что:
«Все только к лучшему, цыпленок» — с улыбкой отвечала и гладила меня по голове.
— У тебя были мальчики? Поклонники или ухажеры? Наглые козлы?
— Мне кажется, ты определенно знаешь на свой вопрос ответ.
— И все же?
— Нет.
— Почему? — целует в плечо и вместе с этим стягивает простынь, которой я спасаюсь от него.
— Не знаю. Наверное, я им не нравилась.
— Не нравилась ты или они тебе не нравились?
Есть существенная разница?
— Все вместе.
— Хм! — обводит контур обнажившегося полушария, ногтем царапая и потирая вздыбленный сосок.
— Я… Я… Наверное, не хочу. Вернее, не готова. Ты сказал, что с этим можно подождать. Передумал?
— Вот ты и боишься, трусиха. Этот ужас, по всей видимости, тебе не по плечу?
Костя целует мою шею, а я вместо погружения в сладостное наслаждение, прислушиваюсь к звукам, которые не доносятся, как я не стараюсь, напрягаясь, из детской рации, подмигивающей ярко-голубым светлячком маленького индикатора.
— Я сейчас приду. Прости, — выворачиваюсь из его
