Ее голос, как струя ледяной воды, лился на мою раскаленную голову.
— И что ты теперь думаешь? — Я слышала свой голос со стороны. Он звучал глухо и неестественно.
— Я думаю, что гордыня воистину самый страшный из грехов, — сказала Анна, — человек никогда не должен думать, что он постиг замысел Бога. Потому что в итоге он окажется смешон. Я сейчас смешна самой себе.
— Анна, подожди, — простонала я, — пожалуйста, пожалей меня. Ничего я не понимаю в твоих теологических суждениях. Скажи по-русски, о чем ты?
— Я возомнила, что поняла суть судьбы, суть греха и наказания, — сказала Анна, — и пыталась убедить в этом сначала Лизу, а потом тебя. Теперь меня ткнули носом в мою ошибку. Знаешь, недавно после исповеди мой духовник сказал мне, что лишь святые обладают той степенью мудрости, чтобы накладывать на себя епитимью. Понимаешь? Простому человеку не имеет смысла этого делать, потому что его духовной зрелости недостаточно, чтобы определить степень своих грехов и соответствующую им меру искупления. А когда он сам пытается возложить на себя наказание, это подобно лицедейству перед Господом.
— Показательное самоистязание, — пробормотала я.
— Да-да, — подхватила Анна, — именно так. «Не судите, да не судимы будете». Но мы не только других, но и себя не имеем права судить. Мы можем лишь признавать свои ошибки и пытаться не повторять их — и это главное, что в наших силах. А вынося суждение о своих грехах, не много ли мы на себя берем? Отсчитываем, сколько поклонов положить за воровство, а сколько — за прелюбодеяние?
Она разгорячилась, и даже голос звучал громче, яростнее, чем обычно.
— Анна, а как же сны? — спросила я. — И Лиза, и я видели…
— А что вы видели? — спросила Анна, и на этот раз в ее голосе чувствовалась горечь. — Мы же не знаем, что видела Лиза. Я в своем упоении гордыней построила этот мост умозаключений. Тебе не кажется, что мы убеждали друг друга в том, чего обе не знали?
В моей голове внезапно прекратилась чехарда мыслей. Все стало простым и ясным. Если самовнушение способно излечивать болезни, то вызывать тем более.
— Наша настоятельница очень хорошо сегодня объяснила сущность монастырей, — помолчав, сказала Анна, — так оно и есть. Монастырь — особое место, и даже одна ночь здесь может повернуть человека лицом к самому себе. А не каждый выдержит такое.
После разговора с Анной я подошла к окну и, повинуясь сиюминутному желанию, раздернула шторы. За окном было закатное небо.
На какой-то миг оно заслонило собой все — грязные тротуары, старушку в коричневом берете, продающую на остановке вялые пионы, нетрезвого юношу в спортивном костюме, фальшиво улыбающуюся девицу в очках на белом боку маршрутки — все это я увидела чуть позже. А сначала было только небо — светящееся розово-лиловым светом, разрезанное вдоль горизонта огненной линией гаснущего в облаках солнца. Полупрозрачное облачное полотнище уплывало на запад, в розовое сияние, и изгибалось дугой, оставляя за собой отмели пустой блеклой голубизны.
Так и хотелось сказать — неземная красота. Хотя, конечно же, земное, обыкновенное закатное небо, вечерняя мозаика облаков и света.
Наверное, я давно не смотрела на небо.
Раньше я безумно любила закаты. Одно время, в период увлечения фотографией, я постоянно делала снимки закатного неба — в городе, на природе, из окон, с крыш. Потом большую часть из них выбросила, а несколько наиболее удачных раздарила знакомым. Потому что невозможно было сохранить живую красоту, как невозможно сохранить в вазе срезанный цветок. Есть в этом мире нечто непередаваемое, не поддающееся человеку, существующее вне его усилий и попыток осмысления, и с этим приходится просто мириться. Красота природы — одна из тех непознаваемых вещей, которые невозможно, следуя по стопам пушкинского Сальери, «разъять как труп». Ибо не получим ничего, кроме груды костей.
Меня радовало то, что моя голова очистилась от мистического тумана и что обреченность нашего поколения осталась для меня той же загадкой, без единого ключа, как и была. Есть в этом мире нечто необъяснимое, и с этим приходится мириться. Непонимание — коллективная болезнь человечества.
И еще я окончательно приняла решение поговорить с Настей. Откладывать дольше наш разрыв было бы слишком неправильно по отношению к ней.
26
В жаркий летний день, когда солнце такое яркое, что хочется зажмуриться, а небо ослепительно синее, с нежными, прозрачно-дымчатыми обрывками облаков, когда по городским улицам становится совершенно невозможно ходить, потому что асфальт под ногами излучает жар, — в такие дни меня всегда тянет на кладбище.
Я люблю гулять по старым кладбищам. Есть в них что-то умиротворяющее.
В парковых аллеях всегда текут потоки народа, а на кладбище, если это не Родительская суббота, людей никогда не бывает настолько много, чтобы они превратились в толпу. Среди могил люди рассеиваются и исчезают за статуями и надгробиями.
Множество аллей Ваганьковского позволяют очерчивать новые и новые круги и продлять путь столько, сколько нужно. Глаза все равно не устанут от однообразия. Могилы всегда были одним из самых интересных памятников человеческого существования.
Что столетия спустя сможет сказать о нашем мире какой-нибудь небритый археолог, если в его распоряжении будут только наши кладбища?
Об этом я размышляла в то время, когда мы с Настей Филипповой обогнули колумбарий и она нерешительно замерла, раздумывая, какую аллею выбрать дальше. Вопросительно глянув на мое лицо, Настена поинтересовалась, о чем я думаю. Я вкратце рассказала.
— О, это получается игра, — она оживилась, — давай пофантазируем, какие версии могут родиться у археолога, который обнаружит наши кладбища.
Эта забава наконец вывела нас из того оцепенения, в котором мы обе пребывали с момента встречи. Виновата в скованности была я. С Настей нельзя фальшивить, и мне это было известно. Но, промучившись всю дорогу вопросом, как лучше с ней держаться, я при встрече натянуто улыбнулась и бодрым голосом спросила: «Как дела?»
Она сразу сникла. Как цветок, который вянет на глазах.
На пути до кладбища мы обе молчали. Не знаю, какие мысли вились в ее голове, а я думала о красоте кладбищ. И тайком любовалась Настей.
До этого времени я никогда не задумывалась, может ли девушка мне нравиться так же, как мужчина. Ну, вы понимаете, о чем я. Я безумно любила Лизу, но всегда только как подругу или сестру. Я часто любовалась ею: мне нравилось смотреть, как она примеряет одежду, мне казалась красивой ее пышная грудь, которой она так стеснялась. Но никогда у меня не возникало к Лизе ничего похожего на влечение. Наоборот, часто, когда мы шли вдвоем по улице и на моей подруге был ее любимый красный костюм — открытая блузка на шнуровке и свободные брючки, — мне так и хотелось одернуть проходящих мимо мужчин: «Ну же, посмотрите, какая она красавица! Как вы можете так равнодушно пробегать мимо нее!»
С этой девочкой я испытывала нечто другое. Например, стала ловить себя на том, что мне нравится держать ее за руку. Часто, когда мы сидели в маршрутке вплотную друг к другу, мне хотелось обнять Настену за плечи или погладить ее волосы. От них всегда приятно пахло свежестью и ромашковым шампунем, словно она была только что из душа.
Сегодня на ней было легкое льняное платье кремового цвета, которое делало ее похожей на героиню русских сказок. Язык так и просился назвать ее Настенькой.
— Так что подумают археологи будущего, обнаружив среди радиоактивных городских пустырей наше кладбище? — поддразнила я, после того как мы свернули на писательскую аллею.
— Они решат, что мы были народом, у которого в культуре очень большое место занимал культ смерти, — серьезно ответила моя Настенька, — примерно как у древних египтян.
— Да ну? — Я выразила сомнение. — Сравни их пирамиды и наши могильные холмики!
— Дело не в размере, — возразила Настя. — Посмотри, как мы относимся к мертвецам. По сути, строим им погребальные дома, да еще украшаем. Мне кажется, что квартирный вопрос испортил нас окончательно: мы боимся даже после смерти остаться без своего угла, без своего собственного клочка земли.
