Она была явно испугана, но продолжала напирать, словно стремилась обвинить Диму во всем, но он не мог больше просто соглашаться с тем, что устроило бы ее, что избавило бы ее от любых проблем. Встав с кровати, он, избегая малейшего зрительного контакта с Ларой, нашел на полу брюки и оделся. Заговорил уже после; резче, чем собирался:
— Потому что я не могу контролировать то, что я чувствую. Потому что я, как оказалось, влюбился в тебя с первой встречи, только дошло не сразу. Вот такие дела. — Он пожал плечами, не сумев скрыть зарождавшуюся в нем из-за ее упрямства злость и посмотрел на Лару, но она отвела взгляд, а затем усмехнулась.
Дима еще никогда не видел, чтобы она делала или говорила что-либо в такой издевательской манере, как сейчас. Все из сказанного, слово за словом, било с нужной силой:
— Что ж, очень жаль, но я вполне четко сформулировала условия, так что на этом все, — взмахнув рукой в сторону, Лара направилась к двери.
Дима бросился наперерез, не позволяя ей уйти. Все случилось совсем не так, как он представлял и планировал. Все рушилось прямо у него на глазах.
Лара не хотела слушать. Как бы ни были хороши ее попытки скрыть свое состояние за безэмоциональными и безжалостными репликами, он, несмотря на постепенно расползающиеся внутри него отчаяние и страх, не мог не замечать, что она сама на грани слез.
— Лара, стой! — Дима потянулся к ней, надеясь удержать за руку, но она мгновенно отшатнулась. Пришлось стоять на месте, лишь бы не усугублять ситуацию, хотя хуже, наверное, и быть не могло. Пусть он и произносил все эти рассудительные, важные слова, веры в то, что Лару можно убедить, не осталось. — Я же не требую от тебя ничего прямо сейчас, я предлагаю тебе попробовать. Просто попробовать. Мы подходим друг другу, ты разве не видишь? — Он снова вглядывался в ее лицо, надеясь заметить толику сомнения, неуверенности, но Лара намеренно смотрела куда угодно, кроме него, скрываясь в полутьме.
— Ты ни черта обо мне не знаешь. Я… — она прервалась, засмеявшись с горькой пустотой в голосе, — я точно тебе не подхожу. Отношения — это не мое, понятно? Я не влюбляюсь. Никогда.
— Откуда ты знаешь? — Дима вернулся к уговорам, но уже не имея никакой надежды. Он издавал звуки, превращая их в слова и предложения, но чувствовал, что сила его аргументов не достигает цели, утекает в небытие. — Не руби с плеча. Поверь мне, я готов подождать. Никакой спешки, окей? Я догадываюсь, ты боишься отношений, но это решаемо. Слышишь? Все решаемо.
Лара затрясла головой, не поддаваясь, не позволяя себе задуматься над его предложениями, и еще на шаг приблизилась к выходу из спальни.
— Я ничего не боюсь. — В ее ответе звучала злость. — Как я уже сказала, мне не нужны отношения. Все.
— Лара…
— Мы закончили.
Дима выругался. Как вообще с ней можно прийти к конструктивному диалогу, если она просто не желает попытаться? Если она готова бросить то, что есть между ними, лишь бы не пересиливать себя?
— Я тебя люблю, ты слышишь? Мы не можем «закончить», — он выделил последнее слово, повторяя за ней, — на этом.
Лара отступила к порогу. Свет из гостиной очерчивал ее силуэт, словно ей предстояло не просто уйти, а раствориться, рассыпаться на невидимые частички. Исчезнуть.
Дима смотрел на нее, не отрываясь, подмечал без всякого намерения каждый симптом охватившего ее страха: поза сломленного, не желающего бороться человека, подрагивающие руки, не находящие себе места, хаотично блуждающий взгляд, что она пыталась спрятать от него, — они выдавали ее с головой. Ужас был в том, что Дима все равно ничего не мог поделать. Не мог ее убедить.
— Мне это не нужно, понятно?
— Это бред. Все, что ты сейчас говоришь, это бред. — Не желая примиряться с провалом, он продолжал что-то отвечать в последней попытке остановить, заставить задуматься, признаться. Выбрать его, а не свой страх. — Чего ты боишься? Это важнее, чем… Мы с тобой справимся. Я уверен, что справимся. Лара, пожалуйста.
— Нет. Мы договаривались: никаких истерик. Я сказала, что мы расходимся, значит, мы расходимся. Это все.
Дима усмехнулся. К черту. Он сказал все, что мог.
— Как пожелаешь. — Их взгляды наконец встретились, сердце трепыхнулось в груди, убеждая его рвануть к Ларе в последний раз, но Дима остался на месте. — Никаких истерик. Можешь идти.
Ничего не ответив, Лара вышла из комнаты. Дима запретил себе идти следом.
На этом, действительно, все.
Глава 39
Голубые глаза пристально всматривались в ее, не позволяя отвести взгляд в сторону. Горячие, сильные руки прижимали ее тело к его — крепким, надежным объятием, утешая, избавляя от подтачивающей изнутри тревоги. Губы, теплые и сухие, соприкасались с ее, вовлекая в короткий, дразняще-легкий поцелуй. Ее пальцы скользили в светлых волосах, наслаждаясь их удивительно-приятной на ощупь мягкостью. Ей, наконец-то, было хорошо. Спокойно, как никогда прежде.
Улыбнувшись, он склонился чуть левее и коснулся губами ее щеки.
— Я тебя люблю. — Его шепот мурашками прошелся по ее телу.
Спустя мгновение по неведомой причине счастье вдруг сменилось невыносимой тоской.
Лара резко распахнула глаза и, судорожно вбирая в сжавшиеся легкие воздух, пыталась справиться с частым, поверхностным дыханием. Горло сковало спазмом, в груди неприятно бухало сердце. Никакого желания возвращаться ко сну не было, но и подняться с кровати пока не хватало сил.
Она успела привыкнуть, что на протяжении уже нескольких недель выбираться из постели от утра к утру становилось все труднее. Плотно закутавшись в одеяло несмотря на разгар лета, Лара дала себе еще несколько минут, чтобы без спешки примириться с началом нового дня.
Сквозь плотные бежевые шторы пробивался солнечный свет, из приоткрытого окна доносился шум проезжающих по дороге машин и знакомый, по прошествии многих лет, прожитых в этой квартире, запросто узнаваемый грохот — коммунальщики разгружали мусорные баки; значит, шесть утра или около того.
На прикроватной тумбе Лара нашла телефон и, поморгав, надеясь прояснить слабое из-за недостатка сна зрение, воспаленными глазами проверила время (действительно, всего лишь шесть пятнадцать утра) и новые уведомления. Она опять уснула лишь глубоко за полночь, но в последнее время в этом не было ничего удивительного, как и в том, что будильник утратил свое предназначение: всю неделю Лара бодрствовала задолго до его звонка.
В ванной она вяло, с трудом удерживая себя в вертикальном положении, умылась и почистила зубы, всматриваясь в собственное отражение с презрительной усмешкой на губах. Она красилась, как обычно, одевалась, как обычно, завтракала, как обычно, и запрещала себе думать о чем-либо, кроме работы. Ее раздражало засевшее в ней страдание. Она не хотела его признавать.
Жалеть себя — последнее дело.
Справится, она справится. Привыкнет. Переживет.
Ничего не длится вечно. Все проходит, и это — тоже пройдет.
Она и, правда, справлялась. Поначалу. Вроде бы.
Пару недель после… произошедшего Лара жила в привычном состоянии. Работала, отгоняла любые мысли о Диме — вполне успешно, стоит заметить, — и была уверена, что скоро рутина затянет ее обратно в колею. Рутина в самом деле затянула, но совершенно не так, как должна была. Предполагаемый верный путь к нормализации жизни обернулся отвлекающим маневром. Непредвиденно, Лара провалилась в черноту.
В один из вечеров, вернувшись из офиса домой, она, наконец, признала, что с головой погрузилась в хорошо знакомый ад. Снова каждый день на выходе из квартиры она натягивала на губы улыбку, чтобы не выдать истинных чувств, снова поднимала себя с кровати на одном только бунте против собственного бессилия, снова не видела ни одной причины радоваться жизни. Ее состояние, родное и изученное во всех подробностях, порождало страх и вместе с тем вызывало усмешку: Лару — быть может, немного зло, — забавляло, как все то, от чего она бежала больше десятка лет, без сопротивления возвратилось на круги своя, словно по щелчку.
