Макар, вы правы, мой дед ничего не делает в простоте. Поэтому просто не мешайте мне.
– Я прямо сейчас дам тебе пинка под твой пышный зад. И угрожать мне не нужно, я не боюсь ни вашего деда, ни кого бы то ни было, – ярость вырывается наружу, но как-то жалко. Без огонька. Я хриплю и краснею, а проклятущая Вера просто пьет вино. Так куртуазно, маленькими глоточками, совершенно не реагируя на раздражители. – Возьму за шкирку и выкину из моего чертова дома, голой на мороз. Сука.
– Прелестно, – она отставляет бокал, и промакивает губы белоснежной салфеткой. И мне уже не хочется ее гнать, скорее нагнуть, прижать к столу, задрать подол из красного шелка и… – Знаете, мне казалось вы более психически устойчивы. Кстати, вы говорили, что исполните мое желание. Всего одно.
– О да, просто натрахтибидохаю все, что пожелаете, моя госпожа, – кривлю губы в кровожадной улыбке. – Только должен предупредить, у меня проблема именно с тибидоханьем, с первой частью волшебного заклятья уж как-нибудь я смогу справиться.
– Вы в этом весь. Как-нибудь? Я думала вы злой и страшный. А с первой частью заклятья справится любой мало-мальски здоровый мужик, и не как-нибудь. Не разочаровывайте меня. Или половая инвалидность уже вступила в стадию завершения? – хмыкнула Вера. Черт, у нее взгляд стал волчьим, как у деда. Она его кровь, его произведение. И она меня погубит.
– Чего ты хочешь? – позорно спрашиваю я, поджимая свой павлиний хвост.
– Я хочу снять чертово платье, – ухмыляется чертовка.
– Я могу помочь.
– А вот это вряд ли. Я иду спать. И попробуй только припереться в мою спальню, Ярцев.
Она поднимается со стула, с такой грацией, которой я не видел даже у стройных как лани баб. Идет слегка покачивая бедрами к двери.
– Этого я тебе не обещаю, зайчишка, – как дурак блею ей вслед. – Ты все же в моем доме.
– Я помню, правила и прочее бла-бла, – оборачивается она лишь на миг. – Но предупреждаю, попробуешь – лишишься своей волшебной палочки, и тогда не только с тибидоханьем у вас будут проблемы Макар Семенович, но и с первой частью заклятия. И еще, завтра у меня встреча с подругами.
– Вы няня, позвольте напомнить. У моей дочери завтра урок танцев в десять утра, потом примерка балетной пачки, прогулка по режиму, а вечером у нас запланирован семейный поход в театр. На чудесную концептуальную постановку «Зайка в гостях у ежика», – радостно ухмыляюсь, глядя на растерянное лицо этой дуры.
– Я вас поняла. Все будет сделано. Но у вас наверное всего два билета. И мне, видимо придется пропустить действо.
– Э нет, девочка, я достану контрамарку, даже если для этого мне придется разбиться в лепешку, – мое обещание ее воодушевляет, потому что на розовом банте появляется змеиная улыбочка.
– Что ж, если вы в лепешку расшибетесь, я с удовольствием буду сопровождать вас.
Больше она не говорит ни слова. И это хорошо. Это прекрасно, потому что я больше не могу сдерживать своих демонов. Хватаю со стола бокал. И запускаю его в стену. Почему я позволил ей остаться, загадка, которую не в состоянии разгадать ни один мудрец мира.
Вера
– Я не хочу на танцы, они дурацкие и скучные, а еще болючие, – канючит Маришка. Вот уже полчаса натягивает на ножки смешные розовые колготки, всем своим видом показывая свое отношение к урокам балета. – Там все дуры, и учительница меня не любит. Говорит, что я деревянная. А я не деревянная, я настоящая девочка. Просто не хочу так гнуться, как меня заставляют.
– Зачем же ходишь тогда? Почему папе не скажешь все это? – спрашиваю, уже зная ответ. Ярцев похож в своей любви к дочери на моего деда, даже больше, чем может себе это представить. Такой же упертый, бескомпромиссный и совершенно безумный.
– Папе мой психолог сказал, что я должна гармонично развиваться. А кому я чего должна? – пыхтит малышка, заваливаясь на спину, но помочь себе, мне она не позволяет. – Я-то думала на гармошке надо играть будет. Радовалась. Весело же, как крокодил Гена, у прохожих на виду. А оно вон оно чего. Два часа возле палки ногами махать, глупость несусветная. За это время знаешь чего можно наворотить? Ух. Я бы, например, хотела учиться по канату ходить. Это же круто, с палочкой идешь такая по веревке, а все тебе хлопают. Или еще лучше на велике одноколесном. Оооооо, – глаза девочки блестят. Да уж, фантазерка. Давлюсь смехом, представив, как она бродит над головами публики, а Ярцев лопаясь от злости, пытается ее уговорить спуститься с небес на землю. Но смеяться нельзя. Ребенок просто потеряет способность фантазировать, если высмеивать его мечты. А это печально, я-то знаю, как никто другой.
– Согласна, – хмыкаю, вспоминая, что играть на гармошке, а точнее на аккордеоне, отнюдь не весело. Мой дедуля, в отличие от Ярцева, воспринял совет душеведа о гармонии, более буквально, к моему глубокому сожалению. Семь долгих лет я ненавидела духовой инструмент, который весил, как каменная глыба, болтающаяся на шее самоубийцы. У меня болели спина, руки, душа. Единственное, что я сейчас смогу выжать из ненавистной гармошки, после долгих лет изощренных издевательств над несчастными мехами аккордеона и моей психикой – песенка про сурка, которого бродячие менестрели таскали за собой, чтобы тешить нищую публику. Но не рассказывать же об этом девочке. Любовь порой бывает жестока. А любовь выливающаяся на головы детей, брошенных матерями на сумасшедших папаш, еще и безжалостна.
– Может не поедем? – с надеждой смотрит на меня малышка, и мне ужасно хочется поддаться. – А папе скажем, что я фуагры накрутила.
– Фуэте, – притворно хмурясь поправляю маленькую балерину, путающуюся в терминологии, но больше сдерживаться не могу. Начинаю хохотать, обваливаясь на кровать рядом с заливающейся смехом Маришкой.
– Папе нельзя врать, – говорю отсмеявшись, и все же натягиваю на ножки ребенка так и болтающиеся, словно макаронины колготины.
– А почему тогда ему можно меня обманывать? – вдруг совсем серьезно говорит Маришка. – Он говорит, что меня любит, а сам все время уходит куда-то. Говорит, что не бросит никогда, но его всегда нет дома. А няньки все глупые. А еще он с некоторыми целовался, я подсматривала.
Меня затапливает чувство жалости, и я
