Книга была старая, с гравюрами, покрытыми желтоватой папиросной бумагой, и на ее титульном листе был оттиснут экслибрис «Из книг Аси Раевской».
Кроме того, книга была большая, поэтому Василий положил фотографию между ее страницами, и иногда, душными, нестынущими ночами, ему казалось, что мама смотрит на него сквозь локоны госпожи Бонасье и мушкетерские плащи своими странными, неизвестно отчего печальными глазами. Он старался прогнать от себя такие мысли, но это не всегда ему удавалось.
И теперь, когда рюкзак лежал в кузове раздолбанного, невыносимо скрипевшего и дребезжавшего грузовика, на котором он ехал по узкой горной дороге в поселок Обигарм, Василий ловил себя на мысли о том, что фотографии — да не фотографии, а просто маме — тряско и неудобно на такой дороге. И сердился на себя за эту мысль, потому что она не добавляла ему счастья.
Да, впрочем, счастья все равно и не было. Конечно, работать в геологической партии, которой поручено огветственное задание, было лучше, чем изнывать от безделья в сонном здании управления. Но это все-таки был не фронт, и Василий думал, что, если бы он рассказывал об этом своем назначении кому-нибудь из институтских друзей, то говорил бы виноватым голосом, словно оправдываясь.
Может, Обигарм и считался центром цивилизации, но разве что по сравнению с другим поселком, Калаихумом, через который проехали вообще без остановки. Калаихум был просто кишлаком — таким же, как кишлаки на окраинах Сталинабада: глинобитные домики и заборы, чисто выметенные и политые водой дворы с увитыми виноградом навесами и невысокими деревянными помостами — суфами — посередине.
Базой геологоразведочной партии был другой поселок; о нем рассказал Василию лысый особист во время последнего инструктажа в первом отделе. Вместо названия этот поселок имел номер, и ни на одной карте местности он обозначен не был. Ну, разве что на какой-нибудь специальной, секретной. Работали в нем заключенные, и это было Василию тягостно: он помнил, что говорил отец про женщин, похожих на его маму, которых он видел в таких вот зэковских поселках по всей стране. Утешало лишь то, что работать предстояло все-таки не на базе, а в горах.
Вечер начался в горах так быстро, словно они просто провалились во тьму. Только что солнце сияло горячим расплавленным пятном в пронзительно-синем небе, и жара была такой осязаемой, что, казалось, текла по спине и груди вместе с потом, — и вдруг солнце исчезло, и небо стало темно-синим, и прекрасные, несмотря на целодневную жару, горы слились с этим небом.
Василий немного опасался: сможет ли шофер вести машину в темноте по горной дороге? Но тот так лихо крутил баранку и так беззаботно пел что-то по-таджикски, не умолкая даже на крутых поворотах, что он перестал об этом думать.
Когда за очередным поворотом машина вдруг остановилась, Василий решил, что в ней наконец что-нибудь сломалось: невозможно было поверить, что она доедет до места невредимой, так она была стара и ненадежна.
— Что случилось, Ватан? — спросил он. — Может, помочь?
— Приехали на твой база! — широко улыбнулся Ватан.
— Где? — удивился Василий, распахивая дверцу кабины. — Какая же здесь база — одни горы!
— На база пешком надо идти, — объяснил Ватан. — Машина не дойдет, только ишак дойдет. Ишак нет, пойдем пешком. Я Калаихум родился, вес тут знаю — доведу. Один час дойдем. Сейчас машина в дырка поставлю и идем.
Василий вышел из машины и дождался, пока Ватан загонит грузовик «в дырку» — расщелину между скалами.
— Как же туда остальные ходя г? — спросил он. — И ведь там много людей работает — продукты нужны, вообще все… Неужели на руках носят?
— Сначала на машины, потом на ишаки привозят, — объяснил Ватан. —Два раза в год или три привозят. Геологам тоже все привозят. Если начальству надо — еще раз на ишак привозят. А люди там работает, ничего не надо, — махнул рукой он. — Враг народа!
Василий впервые оказался в таких горах — настоящих, огромных, каких-то… всепоглощающих. Конечно, и Сталинабад был окружен горами, они начинались прямо за городской чертой. Но те горы, хотя и были тоже Памиром, больше напоминали высокие холмы. Эти же поражали воображение своей необъяснимостью. При взгляде на Них было как-то понятно, что они появились одновременно с Землей и с тех пор нисколько не изменились.
Ватан больше не пел. Они шли вверх, но при этом словно не поднимались, а наоборот, погружались в глубокую тишину. Где-то шумела река, но и шум был здесь не шумом, а частью тишины. В этом шуме Василий слышал тревогу и одновременно — обещание счастья, которое как-то было с этой тревогой связано. И сердце у него замирало без всяких на то причин.
— Уже пришли, товарищ Ермолов, — сказал Ватан примерно через час пути по узкой горной тропе. — Сейчас осторожно надо — охрана остановит, надо сказать, геолог на работа пришел. Я за тебя скажу. На русский скажу, — пояснил он. — Охрана весь русский, таджицкий не понимает.
— Так, может, лучше я скажу? — предложил Василий.
— Ты потом скажешь, когда поселок придешь. Тут я скажу — лучше умею. А то застреляет охрана!
И он рассмеялся с той же беззаботностью, с какой пел на крутых поворотах горной дороги.
Вряд ли те слова, которые Ватан прокричал в ответ на неожиданное: «Стой, кто идет!» — можно было с уверенностью считать русскими словами. Василий, во всяком случае, их не понял. Но, видно, Ватан действительно лучше разбирался в здешних порядках — или, вернее, его здесь просто знали.
— А, Бабакулов! — раздалось из темноты. — Кого ведешь?
— Ермолов Василий Константинович, — ответил Василий. — Прибыл по назначению в геологоразведочную партию номер…
— Геолог? Ну, иди к своему начальству, раз геолог. Заодно и к нашему загляни, доложись по форме. А то мало ли, — произнес его невидимый собеседник. — Ватан, курево привез?
* * *
Только теперь, оказавшись наконец в назначенном ему месте, Василий понял, как устал за этот бесконечный день. Сначала восемь часов по жаре, в ни на секунду не прекращавшейся тряске, потом еще почти два часа пешком вверх, по осыпавшимся под ногами мелким камешкам… Но дело было даже не в физической усталости — он был достаточно крепок, чтобы вообще не заметить ее, если бы… Дело было в этом самом «если бы» — в томительном ощущении второсортности, неправильности его жизни. Он никогда не мечтал стать военным, но теперь, кажется, все отдал бы за то, чтобы оказаться на войне.
Он брел по безлюдной улице в самый конец поселка, где, как ему сказали, несколько глинобитных домиков были отданы под базу геологов. Было темно, и казалось, дорога видна только потому, что ее освещают звезды. Только их сияние нарушало темноту, а ночное небо сливалось с землей, и поэтому звезды стояли совсем близко, над самой головой.
