— И что? — спросил Василий. — Не повез?
Он представил, какое у нее было лицо, когда она объясняла все это отцу той девочки — как сверкали глаза, и губы сжимались, и гневная морщинка перерезала лоб…
— Сам не повез бы, конечно. Да к счастью, мой муж как раз в Сталинабад ехал. То есть не к счастью, а вез… В общем, по работе. — Тень мелькнула снова, лицо на мгновенье застыло. — Я папаше пригрозила, что в милицию на него заявлю, и девочку отправила. Действительно, оказалась внематочная беременность, чудом успели прооперировать. Это мне муж сказал, когда вернулся, я его просила узнать. Такие вот традиционные ценности, пропади они пропадом совсем!
— Здесь так живут, Люша, — сказал Делагард. — То есть девочку, конечно, жаль, и очень хорошо, что тебе удалось ей помочь. Но здесь тысячи лет так жили, и нам эту жизнь не переделать. Во всяком случае, не переделать без очень серьезных потерь и непредсказуемых последствий. Или ты сторонник срывания паранджи и прочей бездумной европеизации Востока?
— Я сторонник того, что с людьми нельзя обращаться как со скотами, — отчеканила Елена. — И я не могу видеть, когда…
Она вдруг замолчала, как будто запнулась. И Василий понял, почему она замолчала, почему застыло ее лицо — понял яснее, чем если бы она сказала об этом вслух.
Ее муж, Игнатий Степанович Крюков, был начальником здешнего золотого прииска, то есть лагеря, которым этот прииск являлся. И можно было только догадываться, как он обращается с теми людьми, жизнь которых находится в его полной власти. Вернее, трудно было об этом не догадаться, глядя на животные лица охранников, из которых, вперемешку с геологами и местными таджиками, состояло население поселка…
— Вы совсем не едите виноград, — сказал Делагард. — Или вот урюк попробуйте, тоже прекрасный. Люша, налей Василию Константиновичу еще чаю.
Елена молча придвинула к Василию расписную касу с урюком и налила чай в его пиалу. Он физически чувствовал тягостность и ее молчания, и вежливых слов ее отца.
— Урюк местный, а изюм мы еще в Душанбе по дороге купили. То есть в Сталинабаде, — продолжал Клавдий Юльевич. — Там отличный базар, вы были, конечно? Я там купил и нас, и табакерку к нему — знаете, такая изящная тыквочка. Не приходилось нас пробовать?
— Нет, — ответил Василий. — Нас — это же наркотик, кажется?
— Если и наркотик, то очень легкий, не серьезнее табака. Да собственно, это и есть жевательный табак. Я вот жую иногда, знаете ли. Жара, горы, виноградные лозы и мудрый старик, жующий нас, сидя на суфе!
Делагард засмеялся — беспечно, по-детски. Но его смех почему-то показался Василию неприятным. Чтобы избавиться от этого ощущения, он сказал:
— Пиалы у вас красивые. Это вы тоже в Сталинабаде купили?
— Нет, пиалы я когда-то в Париже купил, в квартале Сен-Жермен. Там много лавочек, и товар в них встречается самый неожиданный. Мы посуду с собой привезли, — ответил Клавдий Юльевич. — У нас, знаете, есть такой специальный дорожный шкаф. Да-да, дорожный шкаф! — заметив удивленный взгляд Василия, подтвердил он. — Что-то вроде складня — боковые части закрываются внутрь, как ставни, и получается ящик, внутри которого посуда оказывается в совершенной безопасности. Мы уж сколько лет с этим шкафом путешествуем, и ничего не разбилось.
— Интересно придумано, — сказал Василий.
Это мой старший придумал, Игорь. И сделал тоже он. Он Тенишевское училище заканчивал. У нас в Петербурге, может быть, вы слышали, было такое учебное заведение. Юношей там учили, в числе прочего, ремеслу. Это ведь в каждой хорошей семье было положено, — объяснил Делагард, — чтобы человек умственного труда умел что-нибудь делать руками. Вот Игорь в пандан классической филологии и выучился на краснодеревщика.
Василий хотел спросить, где теперь его старший сын, но прежде чем он успел открыть рот, Елена сказала:
— Если интересно, Вася, пойдемте, я покажу вам шкаф. Дорожный шкаф, о котором говорил ее отец, стоял в средней комнате дома. Справа и слева, за занавесками, находилось еще две комнаты. Наверное, одна из них принадлежала Клавдию Юльевичу, другая Елене с мужем, а средняя была общей. Это было обычное жилье, такое же, как у всех здесь, в горах — камень, глина. Только стены были побелены, в отличие от большинства кишлачных домов. На полках большого деревянного шкафа, действительно, необычного, состоявшего из трех створок, стояли книги и посуда. Василий успел разглядеть тоненький сборник Северянина — в самом деле, точно такой, какой стоял на маминой полке…
— Игорь погиб в девятнадцатом году в Крыму, — глядя ему прямо в глаза серыми, вдруг похолодевшими глазами, сказала Елена. — Он воевал в частях генерала Врангеля. А Дима, наш младший, служил во флоте. Я надеюсь, он жив, во всяком случае, его эскадра успела уйти из Севастополя в Бизерту. Это в Африке, в Тунисе, — зачем-то добавила она.
— Клавдий Юльевич не знает? — тихо спросил Василий. — Про то, что ваш брат погиб?..
Он вспомнил, с какой гордостью говорил Делагард о своем сыне, который сделал такой прекрасный дорожный шкаф, и сердце у него тоскливо сжалось от сочувствия к этому человеку с ясным взглядом ребенка.
— Почему? Конечно, знает, — пожала плечами Елена. — И вам следует знать.
— Но я же не спрашивал, Лена, — пробормотал Василий. — Вам же, наверное…
Он хотел сказать, что ей, наверное, тяжело об этом вспоминать, — но не успел сказать.
— Если уж судьба нас свела, то вы должны отдавать себе отчет в том, что отношения с нами могут быть неполезны для вашей карьеры, — резко оборвала его Елена.
Когда она сказала «судьба нас свела», сердце у него дрогнуло и провалилось в такую пропасть, в которой было одно только счастье. Но она сразу произнесла эти холодные, лишь Для чужого человека предназначенные слова про карьеру — и счастье сразу кончилось.
— Извините. — пробормотал Василий. — Я вовсе не собирался вмешиваться в вашу жизнь.
И тут она улыбнулась снова, такой улыбкой, которой он никогда не видел на ее лице. И глаза сразу стали совсем другие — серые пронзительные лучи, которыми они минуту назад были расчерчены так холодно и отчужденно, превратились в нежные серебряные нити.
— Вы очень хороший человек, Вася, — сказала Елена. — Такой хороший! Я позабыла, что такие бывают, потому и говорю с вами вот так… Да разве я о том беспокоюсь, что вы вмешаетесь в нашу жизнь? Я о вас беспокоюсь, мальчик нежный, это ведь для вас может оказаться опасно поддерживать такие контакты. Видите, я уж и разговариваю их словами… Простите меня, Васенька, я не хотела вас обидеть!
— Вы меня не обидели, — с трудом, задыхаясь, проговорил он. Невозможно было говорить спокойно и внятно, глядя в ее серебряные глаза! — Лена, я так… Я люблю вас, вот в чем все дело, я так вас люблю, что вы все равно догадались бы, даже если бы я не сказал, и потому…
