Потом я убила в Романе собственного мужа. Опять же: на одной чаше – запредельные путешествия в астральные глубины, на другой – любовь мужа и… Сонечка. Опять же бедная Сонечка! Вы помните, я не уследила за ней, и она получила тяжелое сотрясение мозга. А теперь случилось еще более страшное – я убила ребенка собственной дочери! И все те же весы: на одной чаше – моральное удовлетворение от лицезрения смятения Даниила и его испуганных глаз, на другой – целых две жизни, Сонечки и ее малыша.
Честное слово, если это могло бы хоть кому-нибудь помочь, я наложила бы на себя руки. Но я должна была выходить дочь…
А потом пришел Вася Половцев. Даже не могу вам описать, с каким ужасом я смотрела на Сонечку. Она обманула меня! Посмеялась над моей материнской любовью! Слепой любовью! Как же матери слепы! Собственная дочь казалась мне двуликим монстром. Над чем же плакала она, когда, обнявшись, мы лили с ней слезы вместе? В моей дочери живет актриса, лицедейка. В этом смысле она не в меня, в Дюбарева. Вы же помните, как я не смогла сыграть Марью Антоновну и передразнить Эллу Борисовну, и как мастерски это сделал Роман.
После того как мы с Наташей выпили для храбрости, я все-таки ее выпроводила. Уж слишком раздувались ее ноздри. Подруге явно хотелось разорвать Сонечку на куски, но со своей дочерью я должна была разобраться сама. В то, что она вскроет себе вены, я тоже не верила. Вернувшись в комнату к Сонечке, я обнаружила, что все ее слезы уже высохли. Она сидела у стола на стуле, который не так давно покинул Вася Половцев, и смотрела в одну точку.
– Зачем ты это сделала? – спросила я дочь как можно спокойнее.
– Что именно? – подняла она вверх свои белые бровки.
Я подумала, что вопрос действительно стоит конкретизировать, потому что наделала она много.
– Зачем убила собственного ребенка? – первым делом спросила я, решив, что это самое страшное из того, что она сделала. Даже я, преступница-рецидивистка со стажем, лишилась ребенка ненамеренно.
– Какие слова! – закричала Сонечка. – Как мне надоела эта театральность и напыщенность! Никого я не убивала! То, что было во мне, еще нельзя назвать ребенком. Это не ребенок, а так… зародыш… вроде головастика… Я видела в книгах!
– Что ты несешь, Соня! Из такого головастика и получаются люди. С руками, ногами, с собственной неповторимой жизнью, с богатством внутреннего мира.
– У-у-у-у!!! – взревела Сонечка отнюдь не серебряными переливами. – Как я ненавижу этот внутренний мир! Я хочу жить не внутренним миром, я хочу настоящей реальной жизни!
– И что? Ты довольна своей реальной жизнью? Да ты же убийца, Соня!
– Не больше, чем тысячи других женщин, которые делают аборты!
– Почему, кстати, не аборт?
– Нет, вы посмотрите на нее! – рассмеялась собственная моя дочь, тыча в меня пальцем, будто в человекообразную обезьяну в зверинце. – Она еще спрашивает! Да я хотела, чтобы все произошло побыстрей и без этих твоих криков про убийц. Разве ты разрешила бы мне сделать аборт?
– Ты могла бы не спрашивать, поскольку, как я теперь понимаю, давно уже меня ни о чем не спрашиваешь. По крайней мере, все сделали бы в стерильных медицинских условиях.
– Нет, вы посмотрите на нее!!! – еще громче хохоча, опять прокричала Сонечка. – Наивная женщина! А деньги? Знаешь ли ты, что аборты нынче делают за деньги? Ты дала бы мне деньги? Даже Васька не дал бы, если бы я у него попросила…
– Васька… не дал бы… – эхом повторила я. – Ты использовала этого Половцева, чтобы заполучить Даниила?
– Не держи меня за полную мерзавку, – неожиданно тихо сказала Сонечка. – Даника я люблю. Я потому и ребенка вытравила, чтобы все сначала начать. Зачем ему чужой ребенок?
Я в полной растерянности рухнула на диван, обхватив гудящую голову руками. Помните, Наташа рассказывала, что Сонечка таким иезуитским способом собиралась заполучить себе Даниила. Я и сама тогда подумала точно так же. Все оказалось иначе. Лучше ли, хуже – не могу даже судить.
– Объясни мне, пожалуйста, – попросила я, – какова во всей этой истории роль Васи Половцева.
– Никакова! Он не имеет к этой истории никакого отношения!
– Ничего не понимаю, – честно призналась я.
– Да что тут понимать! – даже рассердилась Сонечка. – Мы просто жили с ним – вот и все.
– Как… жили? – Меня трясло так, будто с Соней случилось нечто, чего вообще не бывает с людьми, тем более с такими юными. Что такое говорит моя девочка, которой восемнадцать будет еще только через четыре месяца?
– Он же тебе сказал, – снисходительно улыбнулась «моя девочка», – как муж и жена.
– Сонечка… но… где же? – роняла я замороженные слова.
– Да вот здесь! – хлопнула она рукой по дивану, на котором я сидела. – Только не вздумай вскакивать с него, как с оскверненного! – предупредила она мое естественное желание.
– Он… он… тебя насиловал? – хваталась я за соломинку.
– Мама, прекрати! Ты же все слышала! Половцев тебе русским языком сказал, что я сама предложила!
– Как предложила? Зачем предложила?
– Нет, я не могу… – устало провела рукой по лбу Сонечка. – Затем и предложила, что захотела!
– Но… почему… как это захотела… – У меня уже рождались не вопросы, а какие-то глупые безликие ненужные слова. Все ведь ясно, как можно захотеть. Я только не могла понять, почему даже не предполагала таких желаний в Сонечке. Ориентировалась на себя? Вот оно – мое заблуждение: один внутренний мир на двоих. А у нас разные миры!
Мне уже не нужно было никаких ответов на глупые мои вопросы, но Сонечку понесло:
– Да потому что мне надоело все! Надоела эта книжная, музейная выхолощенная жизнь!
Выхолощенная жизнь… И это говорил мой ребенок, с которым мы вместе, укрывшись пледом и, как мне казалось, превратившись в единое существо, читали шедевры мировой литературы, бессмертные стихи. Я с испугом смотрела на нее, а она безжалостно продолжала:
– Да-да! И не смотри на меня так! Твоя литература все врет! В жизни все проще! Сонеты сонетами, а секс сексом! Одно другому не мешает! И одно может обойтись без другого в лучшем виде!
– То есть ты хочешь сказать, что Васю… не любила…
– Да конечно же не любила! И не люблю. Мне хотелось попробовать, и я выбрала Половцева, потому что он давно уже провожал меня глазами и должен был согласиться.
– И он, конечно, сразу согласился…
– Представь, не сразу. Даже среди слесарей механосборочных работ встречаются оглоушенные великой русской литературой.
– То есть?
– А то и есть, что он спросил, люблю ли я его.
– А ты?
– Пришлось сказать, что люблю, раз он без этого не может. А он, идиот, говорит: «Ну ты прямо как Татьяна!» Я сначала даже не поняла, про какую Татьяну он говорит, но он мне объяснил: про ту, что придумал твой любимчик Пушкин. Тот, который «наше все».
