Я помню, как ты стояла на лестнице в саду твоих родителей, обгрызала черешню на дереве, оставляя косточку и не срывая хвостика. Твой отец ругался потом на воробьев, а мы лопались от смеха. Знаешь, что меня временами преследует? Запах хлеба, который твоя мать выпекала на листьях, не помню уже каких, кажется, хрена. Мы ели хлеб, пока он был теплый, намазывая свежим маслом. Корочка хрустела на зубах… А помнишь, я говорил тебе: Вандик. Ты все помнишь, для тебя, единственной, каждая минута нашей жизни была за две, может, поэтому не так много мы потеряли. Может, то, что у других происходит в течение всей жизни, у нас поместилось в тех нескольких годах. Но подожди немного… В этот раз я тебя не подведу, все будет по-твоему.
Его преследовал какой-то настойчивый звук. Что это, откуда взялся? А может, он снова был мальчиком и вместе с другими участвовал в церковной службе? Держал в руке звонок и звонил… звонил… Этот звук пронзал уши, проникал в мозг.
Поднял тяжелую, как все грехи мира, голову и тут же понял: кто-то звонит в дверь. Дотащился, отворил ее настежь. За дверями стояла его молодость. Хотел убежать, но ноги не слушались. Он позволил, чтобы образ его далекого прошлого вошел в квартиру.
Проснулся от сильного желания справить нужду. В последнее время вставал по два-три раза за ночь. Сел в постели, зажег ночную лампу и заметил, что, кроме него, кто-то тут есть. На раскладушке, занимавшей почти полкомнаты, спал под пледом человек.
Ничего не смог вспомнить. Неужели Михал? Нет, он никогда не оставался на ночь. Следующая мысль застала врасплох: это, должно быть, другой его сын. Погасил свет и потихоньку добрался до ванной. Включил только бра над умывальником, чтобы не светил яркий свет. Постепенно возвращалась память. Пил. Не поехал в аэропорт. А этот американец здесь его нашел. Но и видок у него, наверное, был: в мятой пижаме, небритый, с провалившимися, как у столетней старушки, ртом, потому что по пьянке он всегда терял протезы и искал их потом по всей квартире. Что теперь будет, когда гость проснется?
Оделся как можно тише и вышел на улицу. Было пять утра. Не дожидаясь автобуса, пешком двинулся в сторону дома Михала. Чувствовал себя отвратительно, одеревенелый язык облепила тянучая слюна. Мучили жажда и холод. Поднял воротник куртки, но это не сильно помогло. Ему казалось, что он идет по улице голым.
Открыла ему невестка, которая со сна не могла понять, в чем дело. Он отодвинул ее с дороги и направился в комнату, где спал Михал.
— Ты был в аэропорту? — спросил сына.
— Так же как и ты, что я дурак — один ехать, — ответил со злостью Михал.
— Американец у меня. Спит, — произнес он, бессильно взмахнув рукой.
— Желаю тебе успехов.
— Может быть, мы бы вместе…
— Не впутывай меня в свои дела. Не буду же я ему объяснять, что отец — алкоголик и должен опохмелиться.
Он опустил голову.
— Ну, хорошо. — Михал потянулся за одеждой. — Начнем эту партию.
Обнаженные кроны деревьев доставали до серого, в грязных тучах неба. Они стояли втроем над плитой, под которой исчезла металлическая запломбированная урна. Не обошлось без проблем. Урна оказалась больше обычной и не входила в отверстие склепа, пришлось разобрать часть стены. После того как каменщик заделал ее, чужие отправились по аллее к выходу. Чужие. А кем они были для нее? Для себя? Точнее: кем могли бы быть? Хороший вопрос, только на него трудно ответ найти. А может, его и нет.
Он вспомнил день, когда забирал из роддома Ванду с Михалом. Она шла по коридору худая и вообще какая-то другая. Осторожно подала ему ребенка. Жест оказался символическим. Тогда они оба еще этого не знали. Интересно, о чем сейчас думает Михал? У него непроницаемое лицо. Вернет ли ему что-то близость матери? Будет ли Михалу легче от мысли, что может к ней прийти, что он потерял ее так же, как все теряют родителей? Просто умерла. Теперь действительно. Тот, другой, явно переживает. Нахмурился, как бы сдерживая слезы. Если то, что она писала, правда, ему на самом деле должно быть тяжело. Михал говорил, что видел его на пробежке по Бельведерской. Было около семи утра. Люди стояли и мерзли на остановках, а тот начинал день по-своему. Переночевав у него одну ночь, переехал в отель „Форум“, оттуда, наверное, и начал пробежку.
Как братья не похожи друг на друга. Странно все, этот пришелец, чужак — его сын. Однако соединяло их только физическое сходство. Михал, который все взял от Ванды, был ему намного ближе. Может, братьев жизнь так разделила. Наверное, хотя, кто знает. Маловероятно, чтобы они когда-нибудь могли договориться. Но исключать этого нельзя. А если бы все были вместе, какие чувства могли бы их связать? Этого они не узнают никогда.
Как по команде, все трое повернулись друг к другу лицом, посмотрели и отвели глаза. Молча двинулись в сторону кладбищенских ворот. Когда они оказались в машине, Михал предложил куда-нибудь заехать. Выбрали „Кузьню“ в Вильяновском парке. В ресторане было пустынно, только в углу зала сидела веселая компания. Подошел официант.
— „Житню“, — сказал старший сын, — самую дорогую.
Он решил не пить, но вид бутылки тотчас же изменил его настрой. Даже испугался, что Михал может его пропустить, и, решив предупредить эту ситуацию, вытянул руку, но она повисла в воздухе. Михал наполнил рюмку брата, потом свою и поставил бутылку так, чтобы отец не мог до нее дотянуться.
— Ну, пусть земля ей будет пухом, — произнес сын, делая вид, что не замечает взглядов отца.
— А отец? — спросил гость.
— У него проблемы с желудком, — с усмешкой ответил Михал.
Брат принял это к сведению. Он беседовал с Михалом, расспрашивал его. В какой-то момент сказал:
— А наша мать, она там не умела жить.
— Тут бы ей было лучше? — выразил сомнения Михал.
— Не в этом дело, лучше или хуже, вопрос, есть ли возможность питаться от корней. Ее Америка состояла из комиксов, ничего другого она для себя не открыла. Не сделала ни одного шага навстречу стране, в которой прожила почти двадцать лет.
Михал разлил водку по рюмкам, они чокнулись.
— А тебе у нас нравится?
— Вы уникальные люди в истории, это сразу бросается в глаза.
— Понятно. Дворец культуры видно издалека. Хорошо помню тех русских, что его строили. Был один такой в ушанке и валенках. Боже мой, как он выбивал пробку из поллитровки, это была просто поэзия.
— Я завидую, что меня тут не было. Приезжать и изображать из себя туриста не имело смысла. А находиться тут…
— О да, интересная страна. Напомню даты: пятьдесят шестой, шестьдесят восьмой, семидесятый, ну и, наконец, самая главная для меня, восьмерка с нулем. Август был вышкой. Закинешь голову и ждешь: завалится или нет. Слишком высокая и слишком тонкая, но стоит. И внезапно приходит уверенность, что будет стоять, назло законам физики и всем другим. И такая дикая радость, такая эйфория, невозможно ни с чем сравнить.
