но эта улыбка выглядела нервной и утомленной.
— Ничего, Нери, просто я, кажется, допустил ошибку. Мне, наверное, лучше сейчас поехать в город, переночую там, пока все уляжется.
— Да ты что?! — воскликнула Нерина. — Думать об этом забудь, никуда я тебя не отпущу…
— Нери, — сказал Айвар все таким же ласковым, но не допускающим спора тоном, — меня нельзя «не отпускать», я давно не ребенок. Я потом спокойно поговорю с твоим папой, он обязательно поймет, что я не хотел сказать ничего плохого. Но сейчас у меня не получится привести мысли в порядок, я, знаешь, как будто выдернул из пирамиды кубиков один нижний, и она развалилась… Теперь пытаюсь все рассыпанное как-нибудь уложить обратно. Побудь тут с ними сегодня, хорошо?
Не дожидаясь ответа, он поцеловал ее и быстро через коридор пошел к веранде, где все еще сидели Надежда Павловна и Оля. Куда за это время вышел Андрей Петрович, Нерина не сообразила.
Когда Айвар неловко извинился перед матерью Нерины, Оля сказала:
— Я сейчас Митьке позвонила, Айвар, он обещал подъехать. Он как раз тоже был за городом, отец ему разрешил взять машину и отвезти нас в Питер. Подождем у автобусной остановки, я с тобой поеду. По дороге и поговорим насчет работы.
— Да зачем, Оля? — смутился парень. — И ему в город мотаться, и тебе-то с чего вдруг уезжать? Я бы и своим ходом добрался, а ты лучше оставайся с Нери.
— Только меня им сейчас не хватает для полного счастья, — отмахнулась девушка, надевая джинсовую куртку. — И нечего тебе вечером одному ехать в электричке, мало ли…
Когда они пошли к остановке, Айвар робко улыбнулся:
— Спасибо! Извини, что все так получилось, Оленька, я не хотел портить вечер. Сам не понимаю, что на меня накатило.
— Да уж, Айвар, нашел ты время напоминать им о прежней работе. Хотя я во многом с тобой согласна, — сказала Оля, ободряюще похлопав его по плечу. — Но если честно, своей мечтой ты меня все-таки удивил. Неужели тебе вправду хочется заниматься уходом за тяжелобольными?
— Ну да. А что, ты тоже считаешь, что это «не мужская стихия»?
— Раньше считала: во-первых, в России такой труд относится к «низким», и по престижу, и по зарплате, а мужчины на такое идут неохотно. А во-вторых, это просто не в наших традициях. Увы, все, что как-то связано с гуманизмом, считается бабским уделом.
Тут она с печальной улыбкой развела руками.
— Так рассуждать могут только те, кто никогда не слышал ни о Госпитальерах, ни о Милосердных братьях Ордена Иоанна Божьего, ни о петербургском институте братьев милосердия, — строго сказал Айвар. — А вот мой отец, пока был студентом, прочитал все о них, что удалось найти в библиотеках. Конечно, и там не обходилось без невежд и приспособленцев, но основу составляли уважаемые, образованные мужчины. Они не только спасали людей на войне, но и занимались наукой, и продвигали медицину по всему миру, в том числе и в Африке. Если бы не они, неизвестно, в каком количестве и состоянии сейчас пребывала бы человеческая популяция. Делить труд на «низкий» и «высокий» — это вообще дело сомнительное, Оля, а уж сохранение жизни и благополучия человека, забота о его физическом и душевном здоровье в нормальном государстве должны быть в приоритете. Страна, в которой мужчины брезгуют такими вещами, считая, что болезни и грязь должны как-нибудь сами рассасываться, идет по очень нехорошему пути.
— Да, Айвар, ты прав, особенно насчет последнего. Ладно еще Митькина семья, но я видела и тех, кто умудрялся спихнуть своих парализованных родителей бывшим женам, которых давно бросили ради счастливой новой жизни, — усмехнулась Оля. — А что, у вас в семье эта профессия передается по мужской линии?
— Нет, папа был первым, по крайней мере из тех, кто пошел по-настоящему учиться. Дед, правда, знахарствовал, но в Африке это дело поровну лечит и калечит, и то в лучшем случае. А вот бабка со стороны мамы была сельской повитухой, но не только принимала роды, а и промышляла абортами. И сколько там было жертв, никто и не подсчитывал, — мрачно сказал Айвар, — так что в семье у меня не все так однозначно. Но родители были медиками по призванию, и если бы не ушли так рано, то оставили бы после себя в Эфиопии целую школу, это я точно говорю.
— Но ведь остался ты, — тепло сказала Оля и дотронулась до его плеча, что почему-то особеннно его обрадовало. — Я думаю, ты обязательно найдешь тех, кто тебя понимает, и сделаешь еще собственную школу. А дядю Андрея ты не слушай, мудрость, конечно, приходит с годами, но не всегда…
Остаток пути она занимала его разговором про предстоящие события в клубе и прочие отвлеченные предметы, и на душе у Айвара стало более-менее спокойно.
Андрей Петрович все же проявил восточное терпение и не препятствовал дальнейшим приготовлениям к свадьбе, хотя отношения с Айваром у него стали совсем натянутыми и никакого нового разговора так и не состоялось. Зато с работой в семье Мити Амелина легко удалось договориться. И с этого времени Айвар открыл еще один мир, показавшийся гораздо более теплым и уютным, чем дом Андрея Петровича Ли. Квартира старика в пестревшем разноцветными балконами панельном здании на одном из «отшибов» города, среди зеленых насаждений, выглядела обителью старины, порой живущей на последнем издыхании. И все же в этой обстановке просматривалась душа — замкнутая, грубая, простоватая, но добрая, как и сам хозяин. Ветхие салфетки и скатерки на советских комодах, скрипучий зеркальный трельяж, матерчатый абажур, толстый ковер на стене и другие осколки прежнего уюта теперь только напоминали об ушедшей хозяйке дома и канувшей в небытие эпохе.
Родители Мити оказались очень приветливыми людьми, оба были заметно моложе Андрея Петровича и попросили называть их просто Юрой и Таней. И мать, и отец были безмерно рады, что удалось найти санитара-мужчину, так как для ухода за дедом нужны были силы, а кроме того, пациенту в силу самолюбия претила беспомощность перед женщиной. Из-за этого он срывался на невестку, и нередко она приезжала домой в слезах.
Они рассказали Айвару, что дедушка Гриша, как его звали в семье, прежде был футболистом, а потом тренером небольшого клуба, всегда вел очень активный образ жизни, не доверял врачам и вынужденная неподвижность стала для него настоящей трагедией. У него всегда был непростой характер и склонность к суровой крестьянской прямоте, граничащей с грубостью, и все же родные его любили. С Олей и
