Ознакомительная версия.
— Ну и хорошо, что далек, Антошенька. А девушка у тебя есть?
— Есть, конечно.
— А как ее зовут?
— Ирка.
— А почему ты ее сюда не приводишь, хоть бы познакомил…
— Да ты ее знаешь, мам. Это Ирка Петренко, мы с ней в одном классе учились.
— Петренко?! Но погоди… Она же… Она даже в институт после школы не стала поступать! Она всего лишь парикмахерша, насколько я знаю!
— И что?
— Антон… Как это — что? Сам не понимаешь, да? И далеко ваши отношения с этой Петренко зашли? Я же помню ее прекрасно — довольно-таки ушлая девица! Развязная, грубая, и намека на присутствие интеллекта нет!
— Ну, началось…
— Что, что началось, Антон? Я что, неправду говорю? Отвечай мне — давно это у вас? Только не говори мне, что ты ее любишь! Уж этого я вовсе перенести не смогу! Надо же — Петренко…
— Все, мам, проехали! Все, хватит! — вдруг злобно огрызнулся Антон, ударив ладонью по притолоке. — Прошу тебя, перестань!
— Что значит — перестань? Антон, как ты с матерью разговариваешь? Что я, не могу…
— Нет, не можешь. Это мое дело, мам. И вообще, зря я тебе сказал, расслабился. Знаешь, у тебя лицо такое было, когда я вошел…
— Какое? Какое у меня было лицо?
— Да нормальное, человеческое! Человеческое у тебя было лицо, мам!
— А сейчас, значит… Сейчас…
И осеклась вдруг, замолчала, будто изнутри кто хлыстом щелкнул. Значит, говоришь, было у меня человеческое лицо. Человеческое лицо — было. А потом… А потом, значит, нечеловеческое стало? Ох…
Привычное возмущение захлебнулось в горле, съежилось стыдливо, истаяло. Еще и Леркин дрожащий голосок зазвучал в голове тихим рефреном — как она давеча сказала? Слишком впряглась в свое материнство? Порой и сама не осознаешь, как сильно вожжи натягиваешь?
Вот и сейчас она их натянула, выходит. И не осознала. Потому что привыкла так — не осознавать и натягивать. Щелкнула кнутом — и понеслась! Нет, и впрямь — чего она понеслась галопом? Сына во всех грехах винит, а сама… А сама — галопом! И по своему человеческому лицу — тоже галопом! Ведь было же у нее человеческое лицо, он сам сказал…
С трудом перевела дыхание, отодвинула от себя чашку с чаем, глянула в глаза присевшему за стол сыну. А он, видать, тоже перепугался этой неожиданной в ней перемены. Сидит, смотрит настороженно и немного удивленно. И ждет. Продолжения неприятного разговора ждет. И вдруг для самой себя произнесла тихо:
— А знаешь, Антош… Я сегодня целый вечер в кафе романсы пела… И мне так хорошо было, если б ты знал… Так хорошо…
— В смысле — в кафе? — отпрянул он корпусом, глянув на нее в крайнем недоумении.
— Да в прямом смысле. В кафе, на сцене. Моя институтская подруга кафе открыла, вот я и…
— Ничего себе, мам! Правда? Не обманываешь?
— А чего мне тебя обманывать?
— Ну, не знаю… На тебя не похоже… Ты — и романсы в кафе…
— Да, Антош. Я — и романсы в кафе. Представь себе.
— А ты разве умеешь?
— Умею… Говорят, очень даже неплохо.
— А почему ты никогда… Ну… Почему мы никогда не слышали, чтобы ты…
— Не знаю. Наверное, это какая-то другая моя суть. Когда-то я от нее отказалась, а теперь… Теперь вот, сама выплыла.
— Мам, а послушать можно? Что это за кафе, где ты поешь?
— А ты и впрямь… хочешь послушать? — глянула она на него смущенно.
— Конечно, хочу! А Лерка знает?
— Нет. Не знает.
— Тогда я завтра приду… Можно?
Она ничего не успела ему ответить — в комнате настырно заверещала телефонная трубка, и Антон вскочил с места, махнув ей — сиди, мол, я сам отвечу. И вскоре вернулся на кухню, протянул ей трубку:
— Это тебя, это Лерка…
— Привет, мам! — услышала она деловой, немного возбужденный голос дочери. — Не знаю, как ты к этому отнесешься, конечно… В общем, к нам бабушка едет. Она только что мне звонила.
— А почему — тебе? — еще не до конца осознав новость, досадливо спросила она.
— Не знаю…
— Ладно, я ей сейчас перезвоню. Скажу, что я… Что мне пока не до нее… В общем, придумаю что-нибудь…
— Поздно, мам. Она уже в дороге, прямо из поезда звонила. Послезавтра вечером уже здесь будет. Надо бы встретить ее на вокзале. Сможешь?
— Господи, ну что же это такое… — не удержавшись, тоскливо произнесла она в трубку. — Только этого мне сейчас… — И, собравшись, вздохнула обреченно: — Да, конечно, Лер. Конечно, встречу.
— Мам… Ты на меня не сильно обиделась? Ну, после того разговора…
— А ты сама как думаешь, Лер, обиделась я или нет?
— Думаю, что обиделась.
— Ну а чего тогда спрашиваешь?
— Да так… Переживаю просто. Тебя жалко, себя жалко. В общем, прости, мам. Не надо было на тебя все вываливать — так сразу. Не знаю, чего меня понесло… И Гера вон то же говорит…
— А мне нет никакого дела, что по этому поводу говорит твой Гера! Хоть сейчас мне его под нос не подсовывай, умоляю тебя! И вообще — почему ты с ним наши семейные взаимоотношения обсуждаешь?
— Ладно, все, мам. А то опять поссоримся…
Короткие гудки стеной отгородили от нее Леркин голос, и она почти бросила трубку на стол, глянула на Антона страдальчески:
— Представляешь, бабушка приезжает… Опять на целый месяц, наверное… Нет, почему именно сейчас? Хоть бы через неделю…
— Мам, да чего ты, пусть! Я вообще не понимаю, почему ты приездов бабушки так боишься. Ее ж не слышно, не видно…
— Ну да. Может, тебе и не слышно, и не видно, а мне… Ладно, ты все равно не поймешь. Скажи лучше — сможешь ее послезавтра на вокзале встретить? Поезд вечером приходит, а я не могу, мне же в кафе…
— Встречу, конечно. Без проблем. Пой свои романсы. Хм, надо же… Ты — и романсы в кафе… Вообще, вообще не вяжется…
* * *
Она проснулась на рассвете будто от слезного внутреннего толчка, даже всхлипнула немного, как показалось. Открыла глаза — темно в комнате. Светящиеся стрелки настенных часов показывают без двадцати пять. И сна — ни в одном глазу… И на душе явное послевкусие от осознания — мама едет. Шевелится внутри противное осознание, ноет болью в солнечном сплетении, будоражит стыдом неприятия. Конечно, стыдом. Чем же еще. Дочь не желает в своем доме собственную мать видеть…
Ох, если бы наоборот! Как было бы хорошо, если бы все — как у других, ура, ура, мамочка едет! Ну почему, почему у нее не так, как у других? Чем она хуже? Откуда эта твердь в груди, это неприятие, это постыдное раздражение… Все не по природе, все не по-божески…
И сделать с этой каменной твердью ничего нельзя. Единственное лекарство — настроить себя на выдержку, на терпение. Вытащить наружу спасительное слово — надо. Надо маму встретить. Надо маму принять. Надо заткнуть источник раздраженных эмоций, которые, черт их дери, волнами плывут и плывут из глубины организма…
Ознакомительная версия.
