Исчезновение – акт исключительной жестокости. Ей всего-то и нужно было произнести три слова: «Я уезжаю навсегда». Я не стала бы ее останавливать.
А теперь остановилась моя собственная жизнь. Десятилетие необычайной близости расплющилось о железобетонную сваю. Но это не был несчастный случай. Это был сознательный выбор человека, которого, казалось, я знаю как саму себя и который знал меня, как никто другой из родных и близких. Рядом со Скотти, рядом с детьми я была одинока – абсолютно, неотвратимо одинока.
Рут была моим якорем. Я на нее полагалась. Лишенная ее поддержки, я бездумно дрейфовала по волнам жизни, ежеминутно сверяясь с часами: что сейчас делает Рут? Поначалу меня сбивала с толку разница во времени, но очень скоро я привыкла и, думая о Рут, автоматически отнимала два часа. Вот сейчас она встала бы с постели, как всегда, в одной футболке. Умылась, протерла лицо лосьоном. А сейчас пьет кофе, щедро разбавленный молоком, вполуха прислушиваясь к новостям. Жует пересушенный коричный тост с изюмом и проглядывает «Думсбери» в надежде наткнуться на статейку о феминизме, после чего звонит мне… позвонила бы, если бы сидела на кухне в соседнем доме… чтобы рассказать о письме в газету от женщины, которая ненароком вышла замуж за некрофила. Отсмеявшись, мы поделились бы планами на день. Несмотря на промозглый день, Рут занялась бы прополкой, потом появилась бы на крыльце в своем костюме наездницы.
Наши жизни были так прочно переплетены, что я не могла ни задумать, ни тем более завершить ни единого простейшего дела, чтобы не вспомнить о Рут. Выбор видеокассеты или продуктов на ужин, высадка рассады в декоративные горшки на террасе, складывание глаженых рубашек – теперь все стало проблемой. Я увязла в гнетущей бесцельности существования; я в буквальном смысле влачила свои дни – волочила ноги из комнаты в комнату, мимоходом отмечала уверенную поступь весны, ее угасание и зарю лета – приход и уход сезонов, когда-то восхищавшие и будившие вдохновение.
Я не писала. Прежде образец продуктивности, рассчитывавшая день по минутам, чтобы ничто не отвлекало меня в школьные часы детей – мои рабочие часы, я теперь забросила домашние дела, звонки отдала на откуп автоответчику, а вечерами частенько обнаруживала себя у прилавка в супермаркете, где безучастно ждала, что готовое блюдо прыгнет мне в тележку. Как когда-то в юности, я стала заглядывать в книжные магазины, где праздность была привычна, приветствовалась. Неистребимая жажда действия, присущая мне от природы, – напасть для Скотти и детей – незаметно сменилась неприкаянностью. За последние десять лет я отдалилась от прежних друзей или упустила возможность завести новых. Мою память точил любимый афоризм матери – чтобы иметь друга, нужно самому быть другом. Я не раз вспомнила шутливый ответ Рут на мое виноватое замечание, что стоило бы пригласить новых соседей на обед: «А зачем? У меня уже есть ровно столько друзей, сколько мне нужно».
А от Рут по-прежнему ни слова. Ни письма, ни звонка… ничего. Кое-что о Рут я узнавала лишь из рубленых фраз Рида, которые он цедил с ядовитым сарказмом, встав в проеме калитки, – при условии, что мне случалось вовремя оказаться во дворе. Рут сняла дом. Нашла работу в университете. Предлагает развод. Ни о чем не жалеет. От Рида ей ничего не нужно.
– Будешь сегодня печатать? – с надеждой во взоре спросила Бет.
Привыкнув засыпать под шелест клавиатуры, она скучала по моим компьютерным колыбельным. А я пристрастилась к играм – бездумным, убивающим время пасьянсу и стрелялкам. Бесстыдному развлечению, отупляющему с эффективностью любого иного безделья. Карты, шарики, фигурки мельтешили перед моими глазами по ночам, когда, уставшая от безделья и измученная бессонницей, я тщетно пыталась заснуть.
Долгими часами, лежа в постели, я вспоминала привычки Рут, выуживала из памяти эпохальные эпизоды, а фары взбирающихся на наш холм машин подсвечивали мою бессонницу. Яркие лучи, разбиваясь о жалюзи, проникали в спальню, словно в поисках моего лица. Распахнув глаза, в полной боевой готовности, я ждала телепатической связи с Рут – такой же яркой и ясной, как пронзающие тьму лучи автомобильных фар.
Я догадывалась, почему она ушла. Теперь-то я понимала, что она готовилась к этому годами: самостоятельность, независимость, жизнь без обязательств, без мужа.
Но здесь же крылся и ответ на мучивший меня вопрос. Знала ли Рут, уезжая, что не вернется? У меня не было словесного подтверждения, не было ни единого письма, но в душе я была уверена: да, знала. Вот где крылась самая глубокая рана. Мои пальцы в конвульсии гнева терзали простыню. Рут знала, но предпочла не говорить мне, не советоваться со мной, не впутывать меня. Как ты посмела? - рвалось криком с моих губ. Рвалось, но не срывалось. Как ты посмела? А потом вновь опускалась пелена печали. Как посмела я думать, что значу для нее хоть что-то?
Посмела. Потому что она так много значила для меня.
В середине августа мы всей семьей уехали в традиционный недельный отпуск на побережье. Грязные и измученные, вернулись в Гринсборо воскресным полднем. Пока я оттирала велосипеды и надувные матрацы, появился Рид.
– Как съездили?
Оторвавшись от педали, я выпрямилась.
– Замечательно. Просто замечательно, – ответила я осторожно.
Отношения с Ридом стали прохладными, натянутыми. Нет, Рид не считал меня врагом – он поверил, что я ничего даже не подозревала, но моя близость с Рут стала преградой. Я олицетворяла для него Рут во многих отношениях. И я была рядом. Он так до конца и не смог простить меня за преступление, в котором я не участвовала.
– Возвращаешься с пробежки?
Рид кивнул. Повозил носком кроссовки по дорожке. Глядя на его склоненную голову, я отметила, что седина в волосах стала гуще. С тех пор как Рут его бросила, Рид погрузился в работу. Занимал работой мозг и мышцы, прилагая дьявольские усилия, чтобы держать собственных дьяволов в узде.
– Помнишь, как Рут попала впросак на побережье? – спросил он. – Когда мы первый раз поехали вместе на море?
Конечно, я помнила. Возвращаясь с пробежки по пляжу, Рут заметила Рида неподалеку от снятого нами коттеджа, задрала футболку и на миг дернула вверх лифчик купальника, сверкнув белизной великолепного бюста. Девчачья шалость, милое супружеское приветствие. Вот только человек у домика оказался не Ридом, а незнакомцем. Мы вволю нахохотались над ошибкой Рут и еще долгие годы кололи ей глаза. Рид улыбнулся, по-прежнему не поднимая головы, и у меня в который раз защемило сердце от его боли, сомнений, гнева и сожалений, что наверняка вскипали в его душе мутными вихрями.
