— Лёша, мне просто нужно на воздух.
Он гладит моё предплечье, хватая за локоть, а я стараюсь уйти. Мы не ругаемся, нет, я всего лишь не могу принять эту его паническую позицию. Меня коробит, что вместо радости Тихонова мучают угрызения совести. Устав звать Маргаритку, я сама выхожу из школы, в здании мне нехорошо, меня терзают чужие запахи и духота помещения.
— Оль, ну перестань, пожалуйста, так себя вести.
— Как? — устало.
— Ты ведёшь себя отстраненно, отгораживаешься. Безразлично. Мне тоже тяжело. Надо что-то решать. А ты мне совсем не помогаешь.
Ему тяжело. Бедненький. Лучше бы молчал, напился в баре и поимел бы какую-нибудь официантку, чем эти намёки на то, что малыш станет лишним. К горлу подкатывает очередной приступ тошноты, и вся влюблённость размазывается внутри как подтаявшие масло на батоне.
— Давай расстанемся, Лёш? — говорю равнодушно, так, будто не я, а кто-то другой.
Сейчас он выглядит ошарашенным, почти так же сильно, как услышав о моей беременности.
— Ты бросаешь меня?
— Мама, смотри, мне Настя подарила ракушку, — дёргает меня дочь за рукав пальто, выбегая из школы.
А Лёша всё так же стоит напротив меня, хмурый и, очевидно, запутавшийся. Я хотела знать о нашем будущем, какие у него планы и пожелания. Тихонько мечтала о переезде, и, наверное, о большем, как всякая девочка. Теперь всё вполне ясно. А я, глупая дура, верила, что особенная. Ответить: «да, я тебя бросаю» — нет ни сил, ни желания. Поэтому, кивнув, я просто веду Марго по дороге.
* * *
— Когда ты его бросила?
— Три дня назад.
— А что он?
— Ничего.
— Не звонил?
— Нет.
— Не писал?
— Нет.
— Оскорбился.
— Думаю, да.
— А ты что?
— Сделала анализы, УЗИ, была у гинеколога… Хорошая, здоровая беременность, плод прикрепился к задней стенке, — говорю, а у самой слёзы в горле стоят. — Операция назначена на понедельник. Ещё надо кучу всего успеть сдать.
— Оль, ты уверена?
Молчу. Я ни в чём не уверена, тоскливо ноет сердце, но мне надо кормить себя и дочку. Забавно, мы с подругой забеременели одновременно, только Машка счастлива, а я убита горем. Сестра была права, насчёт всего права. И насчёт него тоже… Вспыхнувшая страсть погасла быстрее, чем загорелась. Не могу сдержаться, и по щеке течёт одинокая слезинка. Я бы всё отдала за его любовь, но увы и ах. Он живёт дальше, а я погибла.
— Вот гад, — вздыхает подруга, а мне больно и снова тошнит. — Это ж мужики. Небось пьёт, гуляет и баб валяет. Потом поймет, что ты лучше других и приползёт на коленях. Только поздно уже будет. Он не хотел детей, а ты взяла и забеременела. Ему это не надо, а ты вдруг понесла…
— Маш, прекрати, — выдыхаю шепотом, не хочу разрыдаться. — Хватит, он имеет право не хотеть детей. Люди в принципе не обязаны хотеть детей. А то, что мой мир рухнул, — так он ведь никогда ничего не обещал. Всё честно.
— Тогда надо было три резинки надевать, а то и четыре, раз не хотел!? Вазэктомию сделать, отрезать себе яйца!
— Мне тоже стоило думать головой.
Подруга громко вздыхает, а я не даю ей сказать ещё что-то, хватит, мне и так больно.
— Маш, мне надо дочку вести в школу, прости, пожалуйста.
— Это ты меня прости, Оль, очень переживаю за тебя. Пока.
— Пока.
Чтобы не тошнило так сильно, я засовываю в рот кусочек лимона. Выходим из квартиры. Маргаритка привычно отдаёт мне рюкзак и спортивную форму, у меня ещё своя сумка, в итоге получается довольно тяжело. На часах семь тридцать. На улице ещё совсем темно, зимой светлеет поздно. Выпал снег, ещё и скользко. Не хватало упасть и сломать что-нибудь...
Но, когда мы с дочерью выходим из подъезда, на лавке сидит Тихонов. Он опёрся руками на колени и смотрит в землю, трёт ладони, ломая пальцы. Сегодня он как будто менее ухоженный и даже растрепанный.
— Здравствуйте, — произносит Маргаритка и проходит мимо.
А мы не здороваемся, смотрим друг другу в глаза. Я свои отвожу, потому что с этого всё началось и это просто невыносимо. Лёша рывком встает с лавки.
— Давай помогу. — Тянет руки к вещам.
— Спасибо, но мне нетяжело. Это всего лишь школьный рюкзак.
Но он всё равно забирает у меня все сумки. Я стараюсь не смотреть ему в глаза, потому что всё ещё люблю. Знаю, что он делает и зачем сегодня с утра пришел сюда. Лёшу замучила совесть. Он вообще, несмотря на темперамент и страстность, довольно совестливый человек. И помочь случайно залетевшей любовнице — это правильно. Опять хочется плакать.
— Как ты себя чувствуешь? — тихо спрашивает Тихонов.
Маргаритка убежала вперед, лазит по кучам снега, как ни в чем не бывало катается в комбинезоне по скользким насыпям. Она ничего не знает. А я не могу, просто не могу на него смотреть. Слёзы душат меня, и слова даются с трудом. Надо было остановиться с самого начала. У этой истории не могло быть счастливого конца.
— Ну зачем ты пришёл?
— Пришёл узнать, как ты себя чувствуешь.
— Я нормально себя чувствую. Всё в порядке.
Мы разговариваем шёпотом, как будто нас могут услышать. На самом деле, кроме нас самих, поблизости никого нет. Не хочу делиться своими ощущениями, не желаю ему рассказывать, что уже видела крохотный плод на экране монитора. И у него или у неё уже забилось сердце.
Сглатываю, пытаясь избавиться от комка в горле.
— Оль, я не хотел расставаться с тобой, я просто не хочу детей.
— Я понимаю.
Даже не заметила, что мы уже пришли к школе. На крыльце забираю у него вещи. Он так и стоит на ступеньку ниже. Вскользь смотрю в серые глаза. Они всё такие же красивые, только теперь этого чертовски мало.
— Оль, я скучаю по тебе.
Странно, но его слова по-прежнему действуют на меня, от них по коже бегут мурашки, но я стараюсь об этом не думать. Ко мне жмётся дочка и, просовывая ладошку в мою руку, тянет к школе.
И я молча иду за ней.
* * *
— Первый аборт? — спрашивает размалёванная девица на кровати у окна. Она смотрится в блестящее ручное зеркальце, чмокая губами и поправляя помаду. Я не слишком понимаю, зачем она ей здесь, но, кивнув, молча отворачиваюсь к своей тумбе.
— Правильно делаешь. Если ребенок нежеланный и мужик его не хочет, то и нечего рожать.
— Может, я по показаниям, — зачем-то спорю с ней.
— По показаниям совсем с другим лицом сюда приходят. Знаешь хоть, от кого залетела?
Киваю.
— Ну и в жопу тогда. И его, и продолжение его рода. Всё верно делаешь. Мучиться только потом с нелюбимым сыном или дочерью, а уж если природа плюнет в лицо и похожий на козла-отца ребенок родится, то вообще зашквар — любуйся потом на придурка всю жизнь, называется. У меня вот седьмая по счету беременность уже, и я не жалею.
Меньше всего я хочу разговаривать, меня привычно тошнит. К тому же в поликлинике сказали прийти натощак, но в больнице что-то случилось, и теперь меня возьмут на операцию только завтра. А до завтрака ещё два часа, надо бы спуститься в буфет и купить хоть вафель каких пожевать.
Но кружится голова и шевелиться совсем не хочется. Я сбрасываю тапки и ложусь на постель. Закрываю глаза. Маргаритка осталась сегодня с сестрой, она плакала, когда узнала, что мама идёт в больницу. Я едва её успокоила. А вот Лерка орала, хоть и согласилась присмотреть за дочерью, лупила по ушам так, что мне стало ещё дурнее. Она повторяла снова и снова, что какой надо было быть дурой, чтобы залететь от хер знает кого. Причитала, что он тоже кобель хорош, не мог натянуть резинку и поступить как мужик. В общем, после встречи с сестрой захотелось повеситься и останавливало только наличие Маргариты.
А сейчас я лежу на больничной койке, плотно закрыв глаза. И хочу лишь одного: чтобы всё это поскорее закончилось.
— Хочешь яблочко?
Я приоткрываю правый глаз, надо мной стоит молоденькая девушка, она разрезала фрукт на дольки и решила меня угостить.
— Мы с любимым в универе учимся, я бы никогда не стала, ну это… Убивать своего ребёнка, но у меня яичники были застужены в том месяце, я принимала антибиотики. А тут бац, и резинка порвалась. Ну куда мне? Рано ещё, да и не хочется после таблеток, вдруг урод какой, не дай бог.
