в обхват мою шею, голову, зарываясь холодными пальцами в волосы. И одновременно боялась касаться, чтобы ненароком не сделать мне больно. Его внутренняя борьба ощущалась кожей.
Мои губы были в полном подчинении. Их мяли, кусали и всасывали в рот с неприкрытым желанием. Всасывали то верхнюю, то нижнюю, периодически отвлекаясь на язык. А после нежно лизали, прося прощения за намеренную грубость.
И я прощала. Ведь он так мне нужен. Нужен, как свежий глоток воздуха. Нужен больше глицерина или той же самой капельницы. От его поцелуя я лечилась точно чудом. За спиной вырастали крылья, которые с легкостью поднимали меня с кровати. Ближе к нему. Ближе к теплу. Чтобы крепче обвить широкую шею. Ближе к телу, чтобы чувствовать каждый бугорок.
А между стонами шептать:
— Я не забыла тебя… не забыла.
— Бабочка, не ври, прошу.
— Не вру, не вру
В ответ мою губу зацепили зубами, чтобы через миг пустить каплю крови.
— Ты врешь, — выдохнул он в губы. А после отстранился и заглянул в глаза. Руки обхватили разгоряченное лицо, а большой палец загулял своей жизнь: он медленно ласкал кожу и от этой ласки коленки подгибались. — Потому что ты исчезла, окончательно и бесповоротно. Все мои попытки наладить с тобой связь кончались провалом. Ни одно письмо не смогло достучаться до тебя. Я так ждал ответа. Одного слова хватило бы. Один лишь намек.
— Я не понимаю тебя. Не понимаю. О чем ты говоришь, Макс?
Несмотря на паузу и что теперь воздух поступал в легкие без препятствий, дышали оба тяжело. Я не могла унять бешено стучащее сердце. Оно давно так не трепетало, поэтому контролировать его стало вдвое сложнее. А глаза не могли выхватить что-то одно. Взгляд стремился объять все и сразу. Все изменившиеся черты лица, все маленькие морщинки, особенно изменившуюся мимику. Да, люди взрослеют, сталкиваются с жизнью открыто, испытывают боли и страдания, радость и счастье, и каждое чувство оставляет след.
Это страшно осознавать, что твой человек прожил все моменты жизни без тебя.
— Макс, не молчи, — потребовала, когда видела сомнения в глазах напротив. А ещё боль и обиду. Будто это самое большое его разочарование в жизни и вспоминать это очень сложно.
— Я тебе писал, когда не нашёл в социальных сетях. Писал несколько раз.
Признался он. Что меня ничуть не успокоило.
— Нет, — я нахмурилась, вспоминая были ли необычные случаи. Может я пропустила почту среди другого мусора, в виде рекламы, которую кидают в ящик с регулярной частотой.
— Конечно нет. Я уже понял, что ты не посещала дом пять лет. Почему кстати? Почему ты перестала рисовать? Бабочка!
Тёплые руки сжали лицо, а лоб почувствовал тёплое отрывистое дыхание.
— Не зови меня так, — выдохнула в ответ.
— Не я так тебя назвал, помнишь?
Тут я нервно хмыкнула. О, да. Это прозвище досталось мне далеко в детстве из-за праздничного костюма. Пышные переливающиеся крылья бабочки в подарок так мне понравились, что не снимала из даже ночью.
Тогда родительниц в один голос предрекли мне красивого мужа. А неподалёку неподвижно стоящему маленькому Максиму обещали красивую невесту, копию меня.
Он тогда с минуту сверлил меня взглядом, уже тогда чёрными зрачками и убежал. А на следующий день наша война стала чуть серьёзней. Дерганье волос и порванные колготки оказались лишь цветочками.
— Я захотел бабочку уже тогда. А недавно узнал, что она невеста. Тогда искать и писать перестал.
— Это чушь, — взглянув в глаза, я не ожидала увидеть тоску. — Я не знаю откуда ты это взял…
— Тише, — ткнул палец мне в губы. — Это уже не важно.
— Максим, что сейчас будет? — вздохнув от нахлынувших воспоминаний спросила я. Потому что хотелось всего. Но я понимала, что наши желания скорее всего не совпадут. И заранее задержала дыхание, чтобы не выдать разочарование.
— Поздно что либо исправлять.
Тихий стон все же предательски выскользнул. Поздно?
— Пожалуйста…
— Я не тот человек, с кем можно строить жизнь. Со мной не получится ничего долговечного. Я то там, то здесь. Я так привык. Тем более сейчас. Я солдат, я отказался исполнять приказ. Это не прощают.
Каждое слово резало тупым ножом.
— Со мной не получится тихая жизнь. Я буду в бегах. И сейчас меня ждёт разбирательство. Долгое, нудное и опасное. Я не могу тебя в это вмешивать.
— А потом? — вскинула взгляд. И сильно смутилась. Слова выскользнули против меня. И так жалобно прозвучали, что я тут же возненавидела себя за это.
Во мне боролись два желания. Гордость шептала, что нужно сохранить достоинство. Хотя бы то, что осталось. А сердце кровью обрывалось. Снова терять то, о чем боялась мечтать даже не попробовав, сердце не понимало.
А едва случившееся счастье, немного распробованное, но законченное жалило хуже одиночества.
— Ты уйдёшь? — спросила тихо.
— Да, — было ответом таким же голосом. Слабым, едва слышимым, на выдохе. Будто слово отняло последние силы. — Только нарисуй меня.
— Зачем тебе это?
— Это для тебя.
— Для меня?
— Я хочу дать тебе кусок той жизни. Поверь, это того стоит.
— Тогда тебе придётся снять не только рубашку. Снимай все.
В тишине палаты, касаясь дыханием друга друга, поедая глазами любимое лицо напротив мой шепот прозвучал оглушительно.
Да, я хотела этого. Пусть мои раны кровоточат сильнее, пусть я сильнее разожгу желание, но я получу кусок той желанной жизни. Там, где я абсолютно счастлива.
Без слов Максим встал, выпуская меня из рук в холод и мелкую дрожь.
— Только если сделаешь сама.
Я тяжело сглотнула. Он стоял тут же, возле кровати и чтобы коснуться, надо всего лишь протянуть руку. Но поднять ее и коснуться ремня показалось невозможным. Руки будто сковались в кандалы. Поднять их оказалось затруднительно. Пальцы дрожали. Холод на кончиках ощущался особенно. Ведь ремень так близко. И одновременно далеко.
Тишина в палате больше не давила. В ней чувствовалось напряжение и предвкушение.
Подняв глаза и встретившись с ответным разглядыванием я поняла чье это предвкушение. Максим дышал им. Ожиданием и надеждой. Тяжело, отрывисто и пока неверяще.
Как и я. Хоть и предложила сама.
И все же пальцы ощутили холод металла. Ногти тихо стукнулись о пряжку, нащупав замок.
Сознание медленно выключалось. Оно больше не участвовало в движениях губ, которые раскрылись и ловили горячий воздух, и даже всего тела, которое привстало.
Теперь я стояла на коленях с торчащей трубкой в руке и в белом больничном халате, и не переводила завороженного взгляда. Стащив ремень, его перехватил Максим и бросил в сторону. Тот беззвучно упал на край подушки.
Пуговица и
