— Расскажи мне о Жан-Марке, — попросила она. — Кто он на самом деле? Только не болтай больше, что выиграл его в покер.
— А кто тебе сказал, что это не так?
— Никто. Однажды я сама случайно услышала.
— Понятно. — Он рассмеялся. — Жан-Марк бродяжничал — ни кола, ни двора. Я встретился с ним на Багамах, когда болтался по свету на «Звезде», испытывал скорости и, когда причалил в Нассау, увидел его на пристани. Он был похож на нищего, выглядел совсем больным, сам предложил мне свои услуги в качестве матроса, нет, не предложил, просто стал у меня матросом. Я понятия не имею, кто он, и что там делал, а он никогда не рассказывал.
— А ты слишком хорошо воспитан, чтобы расспрашивать…
— Да нет, я спрашивал, он просто скрывает — может, нарушил закон, — пошутил Чарльз.
— Жан-Марк? Не может быть!
— Не знаю, но мне кажется, что у него есть какая-то тайна, все куда сложнее, чем кажется. Короче говоря, я не стал возражать, он остался со мной, и с тех пор мы не расстаемся. — Усмехнувшись, он добавил: — И, кроме того, ему нравится быть моим дворецким. Бог его знает почему. Когда мы вышли в море, он заболел, видимо, чем-то вроде лихорадки, и я выхаживал его, запихивал в него аспирин, ругал, кормил, делал все. Когда он выздоровел, то, не говоря ни слова, принялся делать все для меня. Работал, драил палубу, готовил. Когда мы заходили в порт, закупал припасы. Конечно, за мой счет, — пояснил он, улыбаясь. — Потом мне надоело бродить по морям, я стал присматривать место, чтобы на время осесть, и выбрал Довиль. Мне понравился город, люди. Я купил квартиру возле порта, а Жан-Марк исчез. Когда, женившись, я купил дом, он снова появился. Честно говоря, я привык, что он рядом. Если он уйдет, я буду скучать.
— Он ведет себя как старинный слуга, покровитель дома.
— Да, но я понятия не имею почему. Жан-Марк — большая умница. Знает множество полезных вещей. К тому же он очень скрытен. Иногда он жутко меня раздражает, иногда я слишком на него полагаюсь, и меня не покидает ощущение, что в один прекрасный день он соберет вещички и уйдет, а я никогда больше о нем не услышу. Странно.
Погрузившись в свои мысли, он опять стал смотреть на огни за окном. Мелли немного отодвинулась, чтобы как следует видеть его лицо. Ей захотелось провести пальцем по его прямому носу, приникнуть губами к красивому рту.
— Я в большом долгу перед Жан-Марком, — продолжал Чарльз, — за то, как он заботился о тебе, пока меня не было.
— А ведь ты так и не объяснил, зачем говорил, что выиграл и его, и дом в покер!
— Видишь ли, — неохотно сказал он, пожимая плечами, — скорей всего по привычке. Люблю облапошивать людей, ставить в тупик, сам не знаю почему. И, кроме того, кому какое дело?
— И мне?
— Нет, тут другое. Я не хотел, чтобы ты думала, что из-за тебя у меня какие-то сложности. Мы поженились при непростых обстоятельствах.
— Ты по-прежнему считаешь, что я вышла за тебя замуж, чтобы что-то получить.
Тяжело вздохнув, он отрицательно покачал головой.
— Нет, но я уже говорил, что это причиняло мне боль. Ты мне всегда очень нравилась, я всегда радовался встречам с тобой. Как ни странно, я никогда не задумывался почему, просто воспринимал тебя как неотъемлемую часть своего прошлого. Ты отличаешься от здешних женщин, я же сказал, — я начинал получать удовольствие от того, что ты моя жена, пока не явилась Нита. Потом она наболтала кучу всякой дребедени, а поскольку большинство женщин, которых мне доводилось встречать, все-таки не были бескорыстны в том, что касалось материальной стороны жизни, мне отчаянно не хотелось, чтобы ты была такой же, я почувствовал себя обманутым. — Он продолжал говорить, обращаясь, как ей казалось, больше к себе самому. — Жены моих друзей, людей, которых я люблю, ставят на первое место возможность покупать и делать то, что им хочется. И их мужья, судя по всему, находят это естественным. Я не хочу сказать, что жены их не любят, но эта любовь впрямую зависит от того, что они могут получить взамен. Я, может, не слишком внятно объясняю, но мне казалось, что ты другая. Ты обращалась со мной, как прежде, как со старым приятелем Чарльзом. Не глядела на меня, замирая от восторга, не льстила, а я ненавижу, когда мне льстят, говорят комплименты. Говорят не от того, что искренне мною восхищаются, — просто считают, что мое состояние открывает двери в высшее общество.
— И ошибаются, — заметила она.
— Да, но желающие всегда находятся. А ты не восторгалась тем, что тебя окружало. Предпочитала оставаться в стороне, но никогда не унижалась, воспринимала все как должное, не мучила меня из-за того, из-за другого…
— Возможно, я вела бы себя иначе при других обстоятельствах. Я не считала себя вправе тебе докучать, раз уж все так получилось.
— Не думаю. Единственное, что немного меня тревожило, пожалуй, твоя… ну, что ли, покорность. Будто ты все время играла роль.
— Так и было, — призналась она.
— Да, отчасти поэтому я и поверил Ните — стал замечать, что ты немного изменилась. Ты была осмотрительна, не сердилась, не спорила, и это настораживало меня, наводило на подозрение: что-то не так, но объяснял твое поведение тем, что ситуация для тебя не совсем обычная, тем, что беременность делает вялой и безразличной. А потом меня охватило жуткое разочарование, Мелли. Я был выбит из колеи, но это заставило меня задуматься, взглянуть на себя со стороны. — Лукаво улыбнувшись, он добавил: — В общем, я долго ходил вокруг да около, не решался поговорить с тобой о том, о чем задумал поговорить в тот вечер, когда явилась Нита и все испортила. — Он замолчал и, продолжая любоваться огнями, неожиданно резко изменил предмет разговора. — Как тебе Ревингтоны? Мои дражайшие дядюшка с тетушкой?
— Ревингтоны? — переспросила она растерянно. Застигнутая врасплох неожиданным вопросом и страстно желая услышать, что именно хотел он сказать ей тогда, она с усилием заставила себя вспомнить о его родных и, не успев как следует подумать, произнесла: — Ханжи, самодовольные и холодные.
— Одержимые, — сказал он печально. — Помешались на нравственности. Странно, как в жизни все повторяется! Моя мать безумно любила моего отца. Она не оставляла его в покое, родила, а он все равно бросил ее, и она умерла, возможно, чтобы избавиться от нравоучений моей тетушки-святоши.
«Может, поэтому он не бросает меня? — вдруг испугавшись, подумала Мелли. — Искупает зло?»
— А дядя, — спросила она, — тоже моралист?
— Нет. Старина Бертрам обычно предпочитал ремень.
— Он порол тебя? — испугалась Мелли.
— Еще как, пока мог справиться, а потом я вырос, и, думаю, он стал побаиваться, что я сам его выпорю.
