Наклоняюсь, позволяя схватить и ощущая поистине неземное удовольствие от маленьких цепких пальчиков в бороде.
— Крепкие пальцы у тебя, Адам… — шепчу я, гляда в темные глаза сына, — это у нас у всех, Наракиевых, такие… Если что хватаем, то не отпустим ни за что… Вот отец твой, дурак, отпустил… Ну ничего, теперь умнее буду… Нравится тебе, сын? У тебя тоже будет борода… Если захочешь. Ты вырастешь сильным, высоким, выше меня. И все у тебя будет так, как ты захочешь. Да?
Я разговариваю с сыном, и кажется, что он понимает меня.
Сбоку раздается тихий всхлип.
Поворачиваюсь.
Наира сидит на кровати, красивая до боли в глазах, замученная мною, затисканная до следов на руках и шее. Ей идет. Хочется обновлять эти следы, показывая, насколько плотно эта женщина занята теперь.
Она смотрит, как я разговариваю с сыном, сжимает у груди простынь… И плачет.
Меня тут же обрывает: почему она плачет? Что такое? Больно ей? Обидно? Что-то надумала себе уже? Страшно?
Зверь во мне поднимает голову, требуя немедленно успокоить свою женщину.
Я делаю шаг к ней, прямо с сыном на руках, хочу спросить, почему плачет, но замираю соляным столбом, когда она тихо шепчет:
— Азат… Прости меня… Я так виновата, Азат…
Глава 45
Я смотрю на отца своего ребенка, прижимающего к груди сына, и не могу сдержать слез. Наверно, это самое прекрасное зрелище на свете, я его на всю жизнь запомню.
Как бы ни сложилось у нас дальше, что бы ни произошло, даже если мы все-таки не сможем найти точек соприкосновения и быть вместе, даже если я на него буду злиться, понимаю, что эта картина: смуглый мощный мужчина, аккуратно и бережно держащий в своих здоровенных ладонях маленького нежного ребенка, тихо разговаривающий с ним серьезным, спокойным голосом… Эта картина будет примирять меня с любой несправедливостью и напоминать, что в мире есть что-то хорошее…
Я смотрю на Азата, на его лицо, светлое сейчас, спокойное, красивое до нереальности… Он носит Адама на руках, позволяя ему вцепиться маленькими пальчиками в бороду, и мой сын, его сын, смотрит в лицо отца широко раскрытыми удивленными глазами.
Они так похожи, Всевышний!
Они явно понимают друг друга!
И явно наслаждаются общением друг с другом.
Настолько заняты, что не замечают, как я смотрю на них, как сажусь на кровати, прикрывая грудь простыней…
А я не могу оторвать от них взгляда.
И неожиданно пронзает мысль: мой сын мог бы получать эту ласку, это общение с отцом, с самого рождения! Да что там! Еще в животе моем! Он бы слышал его голос, ощущал тяжесть ладони на своем временном домике, привыкал бы… Может, чувствовал еще большую защиту, ощущал себя в безопасности…
И потом, когда родился… Азат бы держал его на руках. Вот так же. Смотрел, разговаривал, приучая к своему спокойному голосу, к своему запаху… Ведь для ребенка это так важно. Не только мамин запах, мамино присутствие, но и отца!
А мой мальчик не получал даже моего внимания в достатке.
И только сейчас я ощущаю, насколько эгоистичным было мое желание во что бы то ни стало реализовать себя, добиться чего-то не только, как женщина, но и как человек!
В какой-то момент, когда это стало получаться, когда мои заслуги отметили, пригласили на хорошую работу, на новую должность, доверили большой участок работы, я словно с ума сошла.
Решила, что буду все делать для того, чтоб выбиться, чтоб реализоваться… И тратила на это все свои ресурсы, не видя, как сильно во мне нуждается маленький, самый важный человек в моей жизни.
Я зациклилась на работе. Мне там было интересно. А с Адамом - нет.
И сейчас это осознание бьет настолько больно, что сердце заходится.
Мой сын смотрит на своего отца, радуясь их единению, их общению…
А я лишила его этого. Я.
И Азата я лишила возможности быть рядом с сыном. В своей эгоистичности видя только угрозу, не желая ее устранять мирным путем, сбегая от нее…
Только теперь понимаю, насколько слепа была, насколько обедняла жизнь своего мальчика. И свою! Свою жизнь!
Почему я думала, что человек может реализовать себя только в работе? Почему я забывала о том, что каждый день моего сына - бесценен? И то, что он проходит без меня, ужасное преступление?
Мне не хватало денег? Хватало. Живу я в квартире, которую предоставил центр, мне выплачивают пособие, на которое можно жить. Не богато, но вполне сытно. И работа у меня есть, можно же было не хвататься за все проекты подряд, стремясь выслужиться, а работать по силам, уделяя больше времени моему мальчику. В конце концов, меня никто не гнал в офис, я сама захотела! Потому что так мне казалось правильным для карьеры.
Но зачем мне эта карьера, если я не вижу глаза своего сына? Не наблюдаю, как у него растут зубки, не знаю, какой цвет краски он предпочитает в этой самой развивающей игре? И игру-то ему Аня нашла! Не я!
Стыдно… Всевышний, как стыдно…
И Азат… Он такой светлый сейчас, такой довольный. Осторожно держит Адама, смотрит на него внимательно, что-то так серьезно объясняет…
И мне стыдно. И перед ним тоже.
Сердце болит все сильнее, глаза заволакивает слезами, и я не могу сдержаться.
Пытаюсь, жму руку к губам, чтоб ни один всхлип не вырвался, но не получается!
Азат поворачивается, смотрит на меня с недоумением и тревогой…
И тут меня прорывает, я шепчу какие-то совершенно глупые слова о прощении и рыдаю уже взахлеб.
Азат торопливо, но аккуратно кладет Адама в кроватку, дает ему в руку погремушку и спешно идет ко мне.
— Ты чего, сладкая, что такое? Прекрати немедленно… — он встает коленями на кровати, тянется ко мне, я пытаюсь уползти, увернуться, понимая, что, если сейчас обнимет, то я же вообще с ума сойду от слез, буду рыдать до истерики.
Азат легко ловит меня и все же обнимает.
И я все же рыдаю.
Утыкаюсь ему в голую, покрытую густым темным волосом грудь, и самозабвенно заливаю ее слезами.
Азат обнимает, больше ничего не говоря, только дыша тяжело, а я, проревевшись, успокаиваюсь, ощущая себя невероятно слабой, вялой и опустошенной.
— Ну вот… Все? Больше не будешь? — гудит он мне в макушку, а я только обнимаю его сильней, слушая , как мерно и тяжело бьется сердце в груди. Его ритмичный стук успокаивает, усыпляет даже. И я бы, наверно, опять отключилась, но недовольное кряхтение Адама приводит в чувство.
Я отстраняюсь, ощущая неловкость после всего случившегося. Азат не спешит отпускать, его руки скользят по спине, стягивая вниз простынь, касаются обнаженной кожи. Дыхание тяжелеет, ладони становятся горячими, зажигая внутри меня ответный огонь.
Адам с предупреждающего кряхтения переходит на громкое гуление, и я замираю, а затем шепчу в грудь Азата:
— Он хочет есть…
Азат тоже застывает, а затем с видимой неохотой отстраняется.
— Ему надо смесь? — спрашивает он.
— Нет, я грудью покормлю, — отвечаю я, покраснев.
Азат кивает, встает, идет к кроватке, достает сына и передает его мне.
Адам тянет ручки, довольно гулит, понимая, что сейчас будет есть.
Прикладываю его к груди, наблюдая, как он жадно присасывается, сжимая грудь пальчиками. Лицо его при этом настолько расслабленное, умиртоворенное, что мне передается его спокойное состояние, и даже погружает в привычный для любой кормящей женщины легкий транс.
Поднимаю взгляд и натыкаюсь на жадно смотрящего на меня Азата.
Он сидит напротив, в кресле, облокотившись на колени, и не отрывает от меня внимательного взгляда.
И в этот момент мне настолько неловко и странно, что первое желание — отвернуться. Стыдно же… Смотрит…
Но потом сбрасываю это наваждение и неловко улыбаюсь.
Азат отвечает мне тяжелым, горячим взглядом, выдыхает, немного отклоняется назад, на спинку кресла, явно делая над собой усилие, чтоб расслабиться.
Мы не разговариваем, пока Адам ест, словно нечто сакральное происходит, удивительное… Тайное. Только для нас троих.
