волна жара. Все мое естество к этому мужчине рвется. И эти реакции так остры! Словно и не было восьми лет, за которые чувства, по логике, должны были бы притупиться. Я сама как будто умираю, меня не становится, а моя любовь все никак не сдохнет. Как так? За что мне эта за несправедливость? И почему так сложно произнести:
— Я ухожу, Юр. Подаю на развод.
Лицо Валова вытягивается. Он сонно хлопает глазами и обводит взглядом стоящие у двери чемоданы.
— Эль, ну какого черта, а? — запрокидывает лицо к потолку.
— Это я должна у тебя спросить. Какого черта ты угрожаешь Пятсу судами?
— Ах, вот оно что. Этот мудак тебе еще и нажаловался.
— Нажаловался, да. И вот что я тебе скажу, Юр, если ты сунешься к Матиасу с иском, если подвергнешь Мишку такому испытанию…
— Какому испытанию? Брось. Ему два. Он ничего не понимает!
— Так ему объяснят. Поверь, найдутся «добрые» люди. И как ты тогда ему в глаза смотреть будешь, а, Юра?
— Тебя послушать, так я чудовище! Но ты попробуй поставить себя на мое место!
— Твой материал не был использован, а ты из-за того, что просто не можешь с этим смириться, готов протащить нас через ад и даже не задумываешься, что с той стороны есть свои интересанты.
Юра хмурит брови, не сразу понимая, на что конкретно я намекаю.
— Ты про Мишкиного донора, что ли?
— Да. Он ведь тоже хотел в суд идти, Юра. Я умоляла его этого не делать… — отворачиваюсь и делаю глубокий вдох, чтобы не заплакать.
— И что?
— И то, Юра. Он поступился своими личными интересами ради малыша, которого знать не знает! А ты… Тот, кто растил его, кто менял ему пеленки и купал… Кто любил вроде и пылинки сдувал, берешь и все уничтожаешь. — Вывалив все это на Валова, я буквально сатанею от злости. Материнский инстинкт выступает на первый план и перекрывает собой все другое: любовь к мужику, в которой я потерялась, мою по нему тоску, и даже страх одиночества. В конце концов, если так разобраться, я теперь никогда не буду одна. У меня Мишка! И преобладающее над всем остальным желание любой ценой его защитить. Вот оно и придает мне силы. Цементирует источенный болью и страхами стержень. Я встаю с чемодана и, сжав руки в кулаки, подхожу к Юре вплотную: — Только знаешь что? Я тебе не позволю. Хочешь идти в суд? Пожалуйста. Но не удивляйся, когда Мишкин отец сделает то же самое, чтобы в принципе вывести тебя из игры.
Я разворачиваюсь, подхватываю чемодан за ручку и шагаю к дверям.
— А ты только этого и ждешь, да? — орет Валов. — Посмей только с ним встретиться! Мишка по закону мой!
— Твой? Твой, блядь?! Разве? Господи боже… Сам не гам, и другому не дам, да, Юра?
Но тот будто вообще меня не слышит и гнет свое:
— Или ты уже встречалась с этим узкоглазым?! Ты знаешь, кто он?
О том, что красиво расстаться не выйдет, я понимаю, когда у Юрки от моего удара дергается голова.
— Ублюдок. Какой же ты ублюдок, Юра…
Ох, как меня колбасит! Струна, натянувшаяся внутри, рвется, заставляя вибрировать каждую клетку в теле. И приходит осознание конца. Если до этого, положа руку на сердце, еще были какие-то варианты, то Юрка их уничтожил махом.
— Мама…
Скуля, как побитая псина, выскакиваю за дверь.
— Эля… Элька, прости. Это все нервы, Эля…
— Руки убрал! Меня сын зовет.
— Эля…
— Уйди! Не делай мне из ребенка заику.
Юра все-таки меня отпускает. Влетаю в детскую, а перед глазами стоит его почерневшее лицо. Он быстро опомнился, осознал, что ляпнул, но то, что слово не воробей, потому и придумали, что… да, не поймаешь его. Не поймаешь. И сказанного назад не вернешь. Узкоглазый…
— Проснулся, котеночек? — шепчу я, подхватив Мишку на руки.
— Дя!
— Хорошо, тогда давай быстренько умываться, и к бабушке. Ты же хочешь поехать к бабушке?
— Дя!
— Вот и славно.
Я веду сына в ванную, умываю его, помогаю почистить маленькие круглые, как жемчужинки, зубки. Валов маячит рядом. Топчет туда-сюда коридор.
— Я не хочу, чтобы вы уходили. Я люблю вас. Тебя. Мишку. Вы вся моя жизнь.
— Правда? А так и не скажешь.
Надеваю на сына любимую футболку с динозаврами и шортики в тон. Оглядываюсь по сторонам в поисках кепки. Я точно ее приготовила, но из-за непролитых слез перед глазами все плывет — ни черта не вижу.
— Эля…
— Поможешь спустить чемоданы?
— Элька, не дури.
Ну, нет — так нет. Ставлю Мишку на ножки и берусь за самый большой и тяжелый. Юра, выругавшись, вырывает у меня ручку, хватает еще один и молча выходит из комнаты. Чтобы ему не приходилось подниматься дважды, маленький чемодан я выношу сама. И, как на грех, сталкиваюсь со свекровью в коридоре.
— Доброе утро, — моргает она. — А что происходит?
— Мы с Мишей съезжаем. Спасибо за все, но… — пожимаю плечами, не сумев придумать, что добавить к сказанному.
— Эля, да вы что? Погоди. Юра тебя обидел? Так я ему сейчас…
— Не надо, мам… То есть Любовь Павловна. Ничего уже не будет. — Я все-таки начинаю плакать, — Простите.
Опустив глаза к полу, я все же спускаюсь вниз. Как-то дохожу до машины и пристегиваю Мишку в кресле, пока Юра грузит наши чемоданы в багажник. Мелькнула было мысль оставить машину мужу, в конце концов, это он мне ее дарил… Мелькнула и тут же исчезла. Я не могу остаться без колес из-за глупой гордости. Я и так уже все потеряла. Пусть хоть машина будет.
— Это не конец, Эль, — сипит Валов, наклонившись к окну. Я крепче вцепляюсь в руль и срываюсь с места так, словно за мной черти гонятся. Жму на газ, а мне орать, орать хочется от того, что между нами не стало, от того, что навсегда ушло, а он даже не понял. Но я молчу, сцепив зубы, и еду, оставляя так много в прошлом.
Родители живут в облезлой пятиэтажке на Чурке. Не самый благополучный район. Как был, так и остался. Частный сектор вперемешку с многоэтажками, убитые дороги, разрисованные заборы из профлиста и стаи бродячих собак, рыщущих по округе… Меня приваливает ощущением того, что я по всем фронтам проиграла. Здравствуй, родное болото. С трудом нахожу место для парковки. Пока Мишка нетерпеливо стучит ногами, требуя его выпустить, набираю номер отца:
— Пап… — голос ломается. — Ты не мог бы спуститься? Мне нужна помощь.
Отец выходит из подъезда
