он просто хочет вернуть все, как было. Свою спокойную стабильную и размеренную жизнь. И лишние проблемы в виде нашей дочери ему вот вообще не нужны.
— А зачем это? — непонимающе спрашивает. — На хрен ее послать, да и все!
Как у него, оказывается, все просто.
— Ника к ней привыкла, слышишь? Чуть что — бежит к ней.
— И что? Отвыкнет. Я ведь есть.
Ну да… Он ведь есть. А я… я так. Никто. Вообще никто в жизни своей же дочери. А так хочется стать. Стать той, к кому она побежит в случае чего, с кем поделиться проблемами. Но для этого, конечно, растить ее нужно в здоровой адекватной атмосфере, а не с отцом, у которого все проблемы решаются посылом на хрен.
— Тебя недостаточно. Я подумала, что бабушка ей… поможет. Ну, она привыкнет с ее помощью ко мне, потом расскажем обо всем, что произошло.
— Нет, эту бабу мы к нам подселять не будем. Может… — Назар хмурится, словно не знает, говорить или нет. — Ты только не начинай истерить. Может, отдельно их поселим на какое-то время? Ну… квартиру неподалеку от нас снимем.
— А как тогда Ника привыкнет ко мне?
— Ну… — Назар крепко задумывается. — Подарки там будешь дарить, кормить чем-то вкусным.
Кормить чем-то вкусным…
Мне кажется, все эти годы у меня на глазах была какая-то защитная пелена, которая закрывала меня от реальности. Иначе как объяснить, что я прожила восемь лет с таким человеком? И почему я этого не видела? Почему не видела, что его мало что заботит, кроме его самого и бизнеса? И еще стабильности, да. Но это я и так знала, что больше всего в жизни Назар любит стабильность. И вот эта любовница у него была одна, как он утверждает, потому что ему как раз-таки было нестабильно, сложно, трудоемко. А так… переспал разок и забыл. Ну… хотел забыть, просто не получилось без последствий.
— Ничего не получится, Назар, — с сожалением говорю я. — У нас с тобой больше ничего не получится.
— Не понял… ты же только что говорила о переезде.
— Говорила, — киваю в подтверждение. — Но чтобы понять, что я, в отличие от тебя, могу пожертвовать тобой, но не своей дочерью.
В дом я возвращаюсь в полном раздрае. Назар, не сдержавшись, наговорил такого, что я бы предпочла никогда не слышать. И с одной стороны я даже его понимаю, не каждый день от тебя уходит жена, но с другой. Я бы ни за что не позволила себе назвать мужчину, с которым прожила в браке восемь лет ни на что не способным.
А он смог. Бросил в сердцах, что я никому не буду нужна, что я вообще не понимаю, что на меня никто не позарится. А в конце добил упреком, что за восемь лет я даже ребенка родить нормально не смогла. Так, чтобы не вышло так, как вышло. Не знаю, как я добираюсь в дом, как захожу в холл и даже разуваюсь, ведь единственное желание — отмотать время назад и закрыть уши, чтобы ничего не слышать.
— Настя, послушайте, это не я, — голос Натальи доносится до меня словно сквозь помехи.
Я с трудом фокусирую взгляд на ее обеспокоенном лице.
— Вы простите, что я так, нахрапом, но это не я, клянусь! Я никогда Нику не била, ни разу на нее не поднимала руку.
Верится в это с трудом. Наверное, потому что Давид показал свои шрамы и как-то сразу обозначил, на что способна его мать.
— На сына руку поднимать не гнушались, — предъявляю ей по полной.
Она должна уйти. Найти в себе силы признаться, что виновна, и оставить нас в покое.
Она сникает. Опускает взгляд в пол, кивает.
— Сына била, не буду врать. Била, потому что по-другому не умела, молодой была, глупой. Не знала, как надо, и ребенка не хотела. От того человека — не хотела, — уточняет. — Я злость свою срывала на сыне, а потом, уже когда он уехал и появилась Ника, я все переосмыслила, поняла, какой ужасной матерью была.
Она резко замолкает, видимо, осознав, что вдается в подробности, которые мне неинтересны. Какая разница, что она там переосмыслила, если на теле моей дочери синяки?
— Ника просто такая вот… особенная.
— В каком это смысле? — сразу же встаю на защиту дочери.
— Ее схватишь как-то не так — сразу синяки. От любого сильного прикосновения. Мне не верите — проверьте, — на полном серьезе говорит Наталья. — Но я бы никогда… ее — ни за что. Я ведь и правда, как внучку, любила девочку.
Я ничего не отвечаю. Напрочь игнорирую Наталью и иду на кухню, но Нику там не нахожу. Они, вместе с Давидом, играют по террасе второго этажа, устланной искусственной травой. Ника ловко пытается отбить ракеткой прилетевший ей воланчик, но промахивается и разочарованно стонет. Так, как это делаю я, когда чем-то недовольна.
Я невольно засматриваюсь. И на дочку свою, которую толком не смогла рассмотреть, потому что все время что-то отвлекало, и на Давида, которого рассматривать мне казалось неправильным. Они, кажется, вполне неплохо ладят. Ника довольная, смеется и прыгает в попытке поймать воланчик своей ракеткой. Непринужденная, легкая атмосфера вынуждает забыть о произошедшем. Я тоже улыбаюсь. И даже не сквозь слезы. Соленой жидкости вообще больше нет в моих глазах, словно она вся… иссохла.
Я стою, привалившись к косяку двери, и наблюдаю. Ни Давид, ни Ника меня не видят. Смеются, веселятся. И так они смотрятся гармонично, что в какой-то миг я думаю о том, как было бы хорошо, окажись он ее отцом.
И тут же гоню эту мысль, потому что это означает не только то, что я уже смирилась с разводом. Но и то, что я смирилась с тем, что Назар не так отлично подходит на роль отца, как бы мне хотелось. Ему вообще, кажется, Ника неинтересна. Не была, когда она была якобы дочерью сестры Давида, ни теперь тоже. По крайней мере не представляю, чтобы он вот так, совершенно заинтересованно и искренне с ней резвился, играя в бадминтон.
— Последний шанс, — смеется Давид. — И идем есть мороженное.
Я завороженно наблюдаю за тем, как Ника подпрыгивает и на
