Ласка женщины, направленная от лба к затылку, вызывала на макушке такое острое наслаждение, что Балиньо, убоявшись тенет влечения, прижался грудью к мраморной раковине.
Эрнесто подступал с вопросами, не обращая внимания на знаки, которые делала ему Джоконда, считавшая, что с этим делом надо кончать.
– О них я ничего не знаю. Все это время я мотался между третьим этажом, где мой номер, и шестым. Чуть шею не сломал на лестнице, гоняясь туда-сюда с подносами и всем прочим.
Эрнесто возмутился. Он отказался от семейного уюта, чтобы быть свидетелем истории, равнозначной повести о чуточку постаревших Ромео и Джульетте. Какое разочарование для него, если в бразильском варианте любовники, явно уставшие, закутались в простыни, чтобы мирно уснуть! Какой печальный конец некогда знаменитой скандальной связи!
На этот раз Жоакину, стоящему на краю могилы, не надо будет посылать актрисе – о чем болтали в городе – флакон с ядом как знак его намерения скорей убить ее, чем позволить умыкнуть его первенца, увести в просторы Бразилии, начала и конца которой никто себе по-настоящему не представлял.
– Эти португальцы сделали нас несчастными, оставив нам столько земель. Я боюсь за сына, если он пойдет по землям, где одни змеи, болота и злая лихорадка, – говорил Жоакин, узнав о любви Полидоро и Каэтаны, которая приехала в Триндаде с цирком. Честолюбивая женщина, которая, устав от кочевой жизни, захотела остаться здесь навсегда. Метила на половину земель сына да еще на те, которые принесла Додо в виде приданого.
– Раз вы не хотите ничего рассказывать, несите наверх этот самый пудинг, – разгорячился Эрнесто.
Балиньо не терпел унижений на людях. Воспитанный с двенадцати лет Каэтаной, он усвоил, что такое достоинство артиста, единственного, кто может смотреть на действительность под необычным углом зрения. Под влиянием искусства удерживаемые в его памяти слова свободно складывались в истории.
– Я ведь тоже артист. И как таковой бужу ее каждое утро и рассказываю истории, которые вы переживаете, не давая себе в этом отчета. Благодаря мне, например, Каэтана не забыла, как в Ресифе Данило удирал от любовницы в шароварах, штанины которых она зашила, пока он спал, чтобы он от нее не убежал.
И он улыбнулся при воспоминании о том, как Данило в последующие дни хотел вовсе бежать из города, потому что эта женщина грозилась отхватить ему шарики.
Эрнесто по достоинству оценил талант молодого человека, который не разбрасывал слова, приберегая их на тот случай, если у них наладится дружба.
– Вы никогда не думали о том, чтобы записывать эти истории? А вдруг вы – писатель? – сказал Виржилио, очарованный тем, что юноша, как и он сам, так же непринужденно лгал, как и говорил правду.
– В школу я почти не ходил. С детских лет путешествовал с Каэтаной и «Пилигримами». Труппа распалась в Сан-Луисе (штат Мараньян) среди домов, у которых стены португальской кладки, а крыши – на французский манер. Это долгая история, которую надо рассказывать месяца два.
Под тяжестью подноса Балиньо согнулся. Наконец поставил его на пол, так как он мешал ему подбирать выражения для столь взыскательной публики.
– Начну с того, что судно, на котором мы плыли из Алькантары в Сан-Луис, столкнулось с другим судном у входа в бухту. На наших глазах все наши чемоданы пошли на дно. В этот печальный час Каэтана по какой-то странной ассоциации вспомнила Гонсалвеса Диаса: утверждала, что именно здесь, в этих чертовых волнах, поэт утонул, когда возвращался домой после долгого пребывания в Португалии. Каково нам было видеть, как волны поглотили все наше достояние!
– А что сталось с «Пилигримами»? – Франсиско старался увязать события в хронологическом порядке, чтобы в дальнейшем варьировать эту историю без ущерба для ее содержания.
– Наутро мы проснулись нищими.
Судьба лишила их имущества, но оставила в неприкосновенности таланты. В общем, актеры, после того как посмотрели смерти в глаза, изменились, а бедность и страх придали странное своеобразие их представлениям: они уже не обращали внимания на публику, а смотрели только друг на друга. Каждый старался превзойти соперника, и эта борьба ожесточалась от спектакля к спектаклю. Соперничество погубило всех.
– Ты же бездарь. А хочешь, чтобы тебе аплодировали больше, чем мне!
Однажды вечером на сцене обменялись пощечинами. Публика сначала подумала, что так нужно по ходу пьесы. Веспасиано, всегда пребывавший в добром настроении, тут пришел в отчаяние. Каэтана почувствовала, что «Пилигримам» приходит конец.
– Самое большое прегрешение для артиста – прервать спектакль. Даже в день похорон матери мы должны играть, – сурово заметил он.
Каэтана взывала к богам, и слова ее были умащены божественным елеем. Но это лишь усугубляло раздоры.
В тот вечер, который Каэтана назвала сатурнинским, воцарился хаос. Балиньо просил Каэтану разъяснить ему, что происходит. Однако та, убежденная, что на всем должен лежать покров таинственности, рассердилась на него.
На другой день поутру оказалось, что половина актеров исчезла со своими пожитками, не оставив никакой записки. Дядюшка Веспасиано, держа в руках кружку пива, провел перекличку среди тех, кто остался, называя имена в алфавитном порядке. Когда кто-то не откликался, вычеркивал его из списка, словно умершего, громогласно сморкаясь при этом в платок.
– А как отнеслась к этому Каэтана? – Джоконда на какое-то мгновенье разрушила зачарованность слушателей рассказом Балиньо о «Пилигримах».
– Каэтана поговорила с дядей, который всячески уклонялся от этого разговора. Он никоим образом не признавал распада труппы, которую создал вроде бы шутя, а на самом деле с любовью и отчаянием.
– Сколько же нас осталось, дядя?
В Бразилии царила мания величия, и в ней не было места простым актерам, упорствующим в своем желании пробуждать у зрителей мимолетные мечты за жалкую мзду.
Веспасиано передал ей список труппы. Она внимательно прочла. Ощутила удар судьбы, которая безжалостно отнимала у них мечту и надежду.
– Не так уж нас и мало, ведь мы потерпели кораблекрушение в бухте Сан-Луиса. Могли и не остаться в живых, и некому было бы подвести печальный итог, – задумчиво сказала она.
Видя, что дядя уже не улыбается, хотя по-прежнему с наслаждением пьет пиво, Каэтана, одетая в греческую тунику, которую шевелил ветерок с моря, сказала:
– Те, что остались, спасут нашу честь. Пусть нас пять или шесть, мы все равно актеры.
И Каэтана удалилась в комнату, служившую ей и артистической уборной, и жильем, – временный бивак, едва скрывавший нищету. Через неделю, собрав скудные пожитки, они покинули Мараньян, чтобы никогда больше туда не возвращаться.
