Ознакомительная версия.
— А он? — спросила я тихонько, уже догадываясь, что мне известна только лишь часть Настиной истории. — Он знает?
Лучше бы я этого не спрашивала… Лучше бы, но, что теперь поделаешь? Я спросила. И она мне ответила.
Ответила, скривив губы в странной, уродливой усмешке.
— Он знает. И еще много чего он про меня знает. И то, что я в городе самая известная подстилка, знает тоже. Он мне так и сказал. И папочка его, и мамочка тоже, оказывается, в курсе дел. Он их успел просветить по этому поводу. Особенно мамочку… Я только на порог ступила, а она набросилась на меня, как ведьма. Сказала, чтобы я и думать не мечтала о ее сыночке. Он, видите ли, из приличной семьи мальчик, и не чета ему такие, как я. Дура дебильная решила, что я и правда замуж за него собираюсь. Мне всего-то и надо было от него — денег на аборт… А потом его отец.
Я слушала Настю, молчала и слушала ни слова не говоря, а потом и сама не заметила, как руки мои потянулись к этой роже дурацкой, черепу в каске. Потому что я поняла: когда такой ужас перед собой видишь, немного легче становится. Потому что этот воин все же чуть-чуть пострашнее, чем жизнь. Только чем больше говорила Настя, тем меньше мне в эту спасительную мысль верилось, тем симпатичнее мне этот череп ужасный казался…
Хотя в тот момент я обо всем об этом и не думала вовсе. Я просто слушала Настю и смотрела на картинку, не задумываясь о том, почему это вдруг меня к ней потянуло. Потом Настя замолчала, и мы с ней вместе еще долго рассматривали этого воина. Только легче от этого уже не становилось.
— Я же сказала тебе. Он симпатичный, — прошептала Настя.
— Да, ты права. Милашка, — согласилась я, утирая слезы на глазах. Я держалась изо всех сил, но у меня плохо получалось.
— Брось, Лерка, не плачь, — попыталась Настя меня утешить. — Всякое в жизни ведь бывает. А она просто дура ненормальная, мамаша его. Она думала, мне сыночек ее золотоносный нужен. А мне только денег на аборт…
— Денег на аборт, — повторила я. — Ты что же, Настя, твердо решила?
— Конечно, — ответила она. — Куда тебе, мамочка, троих прокормить.
— Глупости. Это не причина.
— Я знаю, знаю. Только не хочется мне рожать внука этой гиены. Если рожу когда-нибудь, то от нормального человека. Со здоровой генетикой…
Я долго не отставала от нее. Уговаривала, вразумить пыталась. Но Настя не соглашалась, даже думать не хотела о том, чтобы ребенка оставить. Почти до самого утра мы с ней просидели, я все уговаривала ее. Под утро она согласилась. Только я чувствовала — согласилась для виду. Чтобы отстала наконец от нее назойливая мамочка. Чтобы перестала зудеть над ухом, глупости разные говорить.
И все же я успокоилась немного, думая, что теперь у меня по крайней мере есть передышка. Поскольку денег на операцию у Насти нет, и нигде, кроме как у меня, она их взять не может. Я так думала… Уходила на следующий день на работу, прощалась с Настей и не знала, что прощаюсь с ней навсегда…
Вот, собственно, и все.
У Насти было слабое сердце, как у мамы. Она не выдержала наркоза.
В начале июля я похоронила Настю…
Домой ехали молча.
Павел смотрел сосредоточенно на дорогу — серое полотно, убегающее из-под колес, вздымающееся по сторонам жидкими облаками пыли. Поздняя осень выдалась в этом году — конец октября, а ни разу еще даже не подморозило.
— Ничего не забыли? — спросила Рита как-то равнодушно. Впрочем, равнодушие это было оправданным: в самом деле, это была последняя поездка, и возвращаться на дачу раньше апреля месяца они уже все равно не станут. Даже в том случае, если что-то забыли. Землю вскопали, чеснок посадили, постельное белье перестирали, никакой провизии для мышей в шкафах не оставили.
— Чай, кажется, забыли, — вспомнил Павел. Тот, со вкусом апельсина. Как стояла пачка на столе, так и осталась стоять.
— Ну и слава Богу. Пускай пируют мыши. А мне этот чай не понравился.
Машина, как это случалось каждый год во время последних поездок, была набита до отказа. Багажник с трудом захлопнулся. При этом единственной вещью, которая действительно стоила того, чтобы тащить ее с дачи домой, на взгляд Павла, была гитара.
Из далеких странствий она возвращалась теперь домой. Давно забытая, запылившаяся. Павел сам уговорил Риту взять гитару, почему-то решив, что с присутствием гитары ему станет легче. Если гитара будет висеть на стене — Рита останется не одна, когда Павел решится наконец ее покинуть. У нее будет гитара. Он утешал себя этой мыслью, в то же время абсолютно осознавая ее бесполезность и даже жестокость. Оставляя в доме гитару, он обрекает Риту на вечные воспоминания.
«Вот ведь, — думал Павел, сосредоточенно вглядываясь в темную дорогу. — Столько лет на стене провисела — никто и не вспоминал о ней. И без нее тошно было, теперь еще…»
И все же теперь, после того, как гитара ожила, оставлять ее висеть забытой на стене в Ритиной комнате казалось Павлу кощунственным. Столько воспоминаний, связанных с этой гитарой, нахлынуло в тот вечер, захлестнуло с головой. В какое-то мгновение Павел даже почти поверил в то, что все произошедшее с ним в последние два месяца — всего лишь сон, и счастливый и страшный одновременно. Он видел Риту — молодую, рыжеволосую хохотушку Риту, слышал ее голос, видел, как играли ямочки у нее на щеках, когда Рита улыбалась. Привычное убеждение в том, что Рита за последние годы изменилась, постарела, стала серьезной и домовитой, — убеждение это куда-то испарилось, и Павел отчетливо осознал то, что сам себе все это время его навязывал. Серьезная, земная и будничная Рита существовала лишь в его воображении. Звуки гитары воскресили в памяти прежний образ Риты, и Павел понял, что за прошедшие годы жена совсем не изменилась. Только грусть в ее глазах, которую так упорно он отказывался замечать все это время, делала Риту старше. Даже не старше, а взрослее, искушеннее…
Он думал о Рите, и в то же время ни на минуту не забывал о Валерии. Время шло, а ничто не менялось, он продолжал блуждать в железных кольцах замкнутого круга, которые сжимались, как казалось Павлу, с каждым прожитым часом все плотнее.
И это молчание в дороге тоже казалось невыносимым. Павел чувствовал груз этого молчания, словно рядом с ним сидел какой-то малознакомый человек, с которым необходимо поддерживать беседу. Раньше молчание вдвоем с Ритой никогда не казалось ему таким обременительным…
Ознакомительная версия.
