Тощий полицейский за стойкой выхватывает из принтера листок бумаги.
— Дата суда назначена на девятое августа, — говорит он, записывая что-то внизу страницы, прежде чем подвинуть ее через прилавок. — Здесь сказано, что ты обвиняешься в домашнем насилии первого класса. — Он постукивает ручкой по строчке. — Распишись здесь.
Беру ручку и подписываюсь в документе. Офицер отрывает верхний лист и протягивает мне желтую копию.
— Свободен, — говорит он.
Раздается еще один звонок, и металлическая дверь рядом с его столом открывается с громким щелчком. Именно то, что мне было нужно, обвинение в домашнем насилии. Это обвинение — полный бред. Макс Саммерс заслужил каждый синяк, каждое сломанное ребро, которое получил от меня. В наши дни нет никакого уважения к самосуду.
Как только выхожу в вестибюль полицейского участка, кто-то хлопает в ладоши. Оглянувшись, замечаю моего тупоголового друга Тревора, прислонившегося к дальней стене возле торгового автомата, ухмыляющегося, как идиот, и все еще хлопающего в ладоши. Его светлые волосы выглядят так, словно не видели расчески уже несколько дней, и, судя по кругам под глазами, предполагаю, что он пил после того, как меня арестовали. Несколько клерков в комнате уставились на него. Я только качаю головой и стукаю его по плечу, когда прохожу мимо.
— Пошли, — говорю ему, направляясь к выходу.
— Всегда пожалуйста, придурок, — говорит Трев, когда мы вышли на улицу.
— Спасибо.
Густая летняя жара липнет к моей коже, как целлофан, и я щурюсь от раннего утреннего солнца.
— Как это было? — спрашивает он.
— Ты серьезно?
— Ага, — смеется он. — Вообще-то меня никогда не арестовывали. Теперь ты крутой, и все, что тебе нужно, это дерьмовая тюремная татуировка.
Тревор снимает сигнализацию со своего «БМВ», задние фары мигают, замки щелкают. Хотел бы я сказать, что он шутит, но нет.
— Ты уже должен был побывать в тюрьме, по меньшей мере, раза четыре, — напоминаю я ему.
Большинство людей назвали бы Тревора говнюком, и думаю, именно поэтому мы с ним дружили. Его отец окружной прокурор округа Монтгомери, поэтому он никогда не сидел в тюрьме. Парень все еще жил с родителями. У него не было цели в жизни — не то чтобы у меня была, но у меня и менее престижное происхождение. Никто не ожидал, что я сделаю что-то стоящее в своей жизни. Тревор же был действительно умен, получил стипендию в каком-то колледже в Теннесси, но попусту спустил в унитаз свой талант. Сказал, что не хочет связываться с колледжем.
— Нет, теперь я просто могу сказать, что мой друг — бывший заключенный, — ухмыляется Трев. — Это даст мне всю необходимую уличную репутацию.
— Ага, потому что тебе просто жизненно необходим самый лучший рейтинг среди уличной шпаны на улицах Силакоги?
Забираюсь в его машину и провожу рукой по лицу. Я чертовски устал, у меня похмелье, и моя челюсть все еще распухла от того, что Макс все-таки нанес несколько хороших ударов.
Тревор открывает консоль, достает мой телефон и ключи от грузовика и бросает их мне.
— О, они конфисковали твой грузовик.
— Вот черт! — Смотрю на часы. Уже половина девятого. Господи, бабушка прибьет меня, если опоздает в церковь из-за меня. — Могу я одолжить твой грузовик? — спрашиваю я, включая телефон.
— Конечно. — Когда Тревор заводит двигатель, гул вибрирует по сиденью.
Мы выезжаем с парковки, пока мой телефон загружается и слышится сигнал полученных сообщений. Открываю сообщения от моего босса:
Где ты?
Опять опаздываешь?
Позвони мне. Сейчас же!
Можешь не появляться завтра. Ты уволен.
Признаюсь, я, возможно, и опаздывал раз или два на покраску, но я всегда делал хорошую работу и заканчивал ее по крайней мере на полдня раньше, чем было указано, так что это все кажется хренью. Дикки уже несколько месяцев искал повод для увольнения, потому что его бывшая подружка запала на меня. Но она сказала, что они расстались. Длинноногая блондинка. Силиконовые сиськи. Большие. Парень от этого не откажется, особенно после половины ящика пива.
— Отлично, — бормочу я, откидывая голову на подголовник.
— Что?
— Дикки меня уволил.
— Конечно, уволил. Дикки — придурок. — Тревор хихикает, но я не нахожу в этом ничего смешного.
По крайней мере, не в это утро.
Голубое небо. Яркое солнце. Может быть, сейчас только девять утра, но от асфальта уже веет жаром. Включаю кондиционер на полную мощность, когда сворачиваю к почтовому ящику с деревянным крестом. На подъездной дорожке к дому бабушкины любимые цыплята клюют что-то в гравии. Я сигналю, и они разбегаются, хлопая крыльями и разбрасывая повсюду перья. Ненавижу этих чертовых цыплят.
Когда подъезжаю к дому, бабушка ждет меня на крыльце с веером и Библией, хмуро глядя на меня.
Ух, она точно убьет меня.
Ставлю грузовик на стоянку и, не выключая двигателя, выскакиваю из машины.
— Ты опоздал, — обвиняет она, хмуро глядя на меня и пряча веер в сумочку.
Знаю, что она заметила синяки на моем лице.
— Знаю, прости. — Поднимаюсь на крыльцо и беру ее за локоть, чтобы помочь спуститься.
Бабушка сужает глаза.
— Где твой грузовик?
— Это долгая история.
— Ясно. Я не люблю опаздывать в церковь, Ной. Я воспитывала тебя лучше, чем это.
Она воспитала меня лучше, чем это, и лучше, чем провести ночь в окружной тюрьме…
— Мне пришлось одолжить грузовик Тревора. — Я чертовски уверен, что не скажу ей истинную причину своего опоздания. Может быть, она и была старой и хрупкой на вид, но когда хотела, то была злой. Единственное, чего я не хотел, так это подвести ее.
Она отмахнулась от меня, когда я попытался помочь ей забраться в грузовик, сказав, что справится сама.
Когда мы доезжаем до конца подъездной дорожки, я включаю поворотник, чтобы повернуть налево.
— Поверни направо, — говорит она.
— Твоя церковь налево, ба.
— Я знаю. Я сказала, поверни направо, парень. — Она бросает на меня суровый взгляд. — Поверни направо!
Пожав плечами, делаю, как было сказано, и она откидывается на спинку сиденья, сжимая сумочку и Библию.
— Я же говорила тебе, что не люблю опаздывать в церковь... — ворчит она, переключая радио на какую-то евангельскую станцию.
Останавливаюсь на развилке напротив кукурузного поля Роберта Мерди, с работающим на холостом ходу двигателем. Бабушка указывает в окно.
— И еще раз направо.
— Куда мы едем?
— В Рокфорд.
— За каким..?
Бабушка дает мне подзатыльник.
— Парень, не смей ругаться при мне в Божий день, — фыркает она. — Когда въедешь в город, на светофоре поверни направо и дальше, пока не увидишь каменную церковь. Их служба начинается в десять. Я же сказала, что не могу опаздывать. — Она приподнимает одну из своих нарисованных бровей.
Спорить было бесполезно, когда она поднимала бровь. Пустая трата времени.
Всю дорогу до города пребываю в глубокой задумчивости. Я потерял работу, а этот дерьмовый городишко давал мало возможностей. Да ещё это обвинение в нападении, несомненно, будет малоприятным пятном на моем и без того не очень впечатляющем резюме.
Тормоза грузовика скрипят, когда я притормаживаю на единственном в городе светофоре и поворачиваю еще раз направо.
Бабушка ерзает рядом со мной, от неё так и исходит напряжение.
— Так ты хочешь исповедаться в своих грехах мне или Иисусу?
В поле зрения появляется крошечная каменная церковь, и я прочищаю горло, прежде чем въехать на гравийную парковку.
— В каких грехах?
— Это ты мне скажи. Попасть в тюрьму… — Я резко перевожу на неё взгляд, и она хмурится. — Совсем как твой папаша. Ну-ну... — Она качает головой.
Короткий всплеск адреналина пронзает меня прямо перед чувством вины. Чувство вины за то, что я подвел ее, что она сравнила меня с моим никчемным отцом.
