– У тебя выходной только послезавтра, – сестра пыталась воззвать к моей совести и ответственности. – Мне не нужен спящий на ходу бармен.
Я слушалась, снова шла в свою комнату, где стены были завешаны плакатами с любимыми рок-исполнителями, честно ложилась под одеяло, натягивала его до самого носа, глаза закрывала, только фиг мне, а не здоровый крепкий сон.
– Хорошо ты придумала, – говорит Катя, когда спустя несколько часов мучений я объявляю ей о своем желании сходить в кондитерскую. – Только мне венских вафель возьми, в них меньше калорий.
– Уверена?
– Ничего не знаю, – вскидывает руки Катя. – Хочу вафель, даже если от них моя попа превратится в дирижабль.
Обещаю скоро вернуться с полным пакетом самых разных вкусностей и выхожу из дома, обмотавшись шарфом, как в броню закованная. Воздух пахнет ранней осенью, и разноцветные листья медленно опадают на землю, кружатся в серебристой дымке утреннего тумана и, падая, шелестят под ногами. Вверх их подкидываю носками кроссовок, они взлетают в воздух, переливаясь всеми оттенками охры. Чудо же, не иначе.
Я люблю осень и это, похоже, взаимно. Утро невероятно тихое и прохладное, и я шагаю вперед, мимо маленького сквера, в котором приятно пить кофе, глядя на крошечный фонтанчик, работающий до декабря и первых морозов. До кондитерской несколько кварталов, и я любуюсь домами, мимо которых прохожу, восхищаюсь архитектурой нашего старого южного города, дышу полной грудью, и с каждым шагом мысленно уношусь все дальше от ночного происшествия. Пусть все обидные слова останутся на совести Пашки.
По асфальту чинно гуляют голуби, милая пенсионерка выгуливает лысого кота, больше похожего на ушастую общипанную курицу на поводке – смешной и милый инопланетянин, – а мимо несется молодая красивая и жутко злая женщина, таща за собой упирающегося пацана в темном костюме. На вид ему лет восемь, но на лице отражается вся скорбь жестокого мира.
– Не пойду я в школу. Не нравится мне там! – орет парнишка и обливает все вокруг гневом и презрением.
– Я тебе не пойду! А ну, марш! Шагай-шагай вперед, а то уши откручу!
– Хоть оторви, все равно не заставишь! – артачится пацаненок, но мать обещает ему не только оборвать уши, но и отобрать планшет, телефон, телевизор и любимый йогурт.
Они еще долго переругиваются, и под звуки их ссоры успеваю дойти до кондитерской. Внутри тепло, пахнет медом, ванилью и корицей, и эти запахи кружат голову почище любого элитного парфюма. От обилия выпечки на прилавке разбегаются глаза, и я набираю полный пакет всяких разных вкусностей: пончики с ванильным кремом, шоколадом, вафли для сестры и в нагрузку беру с собой большой стакан латте без сахара.
Возвращаясь назад, я понимаю, что хочу провести это утро в сквере, потому сворачиваю, а ноги будто сами меня тащат вперед. Прохожу вдоль аккуратных лавочек с коваными ножками, ищу свою любимую. У нее немного сколота одна из планок, а на спинке трещины – есть в нас что-то общее. Вот только не дойдя нескольких шагов, останавливаюсь, как вкопанная: из всех лавочек в тихом сквере кто-то решил занять именно мою. Я узнаю этого человека – еще слишком яркие воспоминания его татуированной кисти на плече пьяного Пашки.
Мирослав сидит, опустив голову и упираясь локтями в колени. На нем та же одежда, что и вчера, только на плечи накинута кожаная куртка. Он смотрит на листья под ногами, запускает руки в волосы, ерошит их, портит и без того беспорядочную прическу и, кажется, ни на что внимания не обращает. Между нами всего несколько шагов, но Мирослав в этот момент будто бы совершенно один во всей огромной Вселенной. Первый позыв – развернуться и уйти. Найти другое место или вовсе отправиться домой, но в голове всплывают все беседы с психологом, наставления сестры, воспоминания о пяти годах моей бесконечной борьбы с собой и своими страхами. Я не должна бояться людей. Они могут думать обо мне и моей внешности, что угодно, но я обязана быть сильной и гордо смотреть в лицо всем, кто может встретиться на пути.
Я просто подойду к Мирославу и поздороваюсь. В этом нет ничего сложного, это нетрудно. В конце концов, мы учимся в одном вузе, Мирослав – частый гость в «Ирландии», и нет ни одной причины, чтобы убегать. Это просто Мирослав Овчинников, который не представляет для меня никакой угрозы. Он, скорее всего, вообще меня в упор не замечает – я для него девочка, торчащая вечерами за высокой барной стойкой, разливающая по бокалам пиво и коктейли.
Но вчера он смотрел на меня открыто, не пряча взгляд, не скрываясь за неловкой сочувствующей улыбкой, не морщил нос, а в глазах не было брезгливости, и я чувствую… благодарность. На диалог с самой собой уходит не больше минуты. Решившись, я делаю шаг вперед, крепко цепляюсь внезапно замерзшими пальцами в кофейный стакан, а Мирослав наконец понимает, что давно в сквере не один. Поворачивается в мою сторону и его равнодушный взгляд безошибочно утыкается в мою одинокую фигуру на фоне разноцветных листьев. Почти пастораль или кадр из андеграундной мелодрамы, где почти нет диалогов, а лишь долгие взгляды и красивая музыка. Вот только у героев таких фильмов обычно нет синяков на лице, а вот у Мирослава скоро будет – вон, на скуле алеет след от чьего-то кулака. Может, ну его нафиг? Может, лучше домой?
– Привет, – говорю вместо попытки убежать, а Мирослав щурится, словно узнать меня пытается. И такой глупой кажется идея подойти к нему, потому что по всему видно: ему плевать на мои вежливые приветствия, у него своих проблем хватает. – Ты, кстати, лавочку мою занял.
– Твою? – спрашивает, и в звенящей тишине осеннего утра все звуки кажутся громче.
– Угу, – киваю и снова делаю шаг, а ощущение, что подбираюсь к клетке дикого зверя. – А еще у тебя кровь запеклась. На губе… и на костяшках пальцев.
Я, наверное, кажусь ему сумасшедшей, когда подхожу вплотную. Во всегда равнодушном взгляде мелькает что-то очень похожее на удивление. Да-да, иногда я умею выбивать людей из колеи. Мирослав расставляет шире ноги, я оказываюсь между ними, но это не кажется чем-то пошлым или рискованным. Мы просто двое незнакомцев, случайно встретившихся в крошечном скверике. И кому-то из нас тут явно нужна помощь. Стараюсь не думать, откуда у Мирослава эти травмы, если еще несколько часов назад он был абсолютно невредим, но по себе знаю – людям не очень нравится, когда пытаются влезть под шкуру.
– Подержи, – прошу и все-таки всовываю в руки Мирослава свои покупки: стакан с кофе и пакет с выпечкой. – Если хочешь пончик, возьми. Голодный? Бери, там много, но вафли не трогай, они для сестры.
Я молочу языком без умолку и копаюсь в сумке – ищу влажные салфетки, антисептик и пластырь.
– Нужно обработать твои раны, а то еще заразу занесешь.
Мирослав качает головой, пытается увернуться, но все-таки сдается, а я смачиваю мягкую салфетку антисептиком и касаюсь уголка его разбитых губ. И только в этот момент понимаю: я впервые при виде крови не возвращаюсь мыслями в тот день. Чудеса.
Мирослав шипит, когда проспиртованная салфетка касается его кожи. Морщится, но не дергается и отстраниться не пытается. Терпеливо ждет, когда я закончу.
– Больно? – спрашиваю, но Мир лишь головой резко дергает, а я продолжаю.
Кровь оставляет багряный след на салфетке, но я стараюсь несильно вглядываться. Вдруг тошнота и головокружение вернутся, а с ними и дурные воспоминания? Нет-нет, только моего срыва тут не хватало. Но, к собственному удивлению, я лишь сосредоточенно, словно занималась этим всегда, обеззараживаю раны, протираю все ушибы, стараясь не сильно нажимать и не причинять Мирославу лишних неудобств. Я же не мучить его решила, а помочь.
– Неплохо тебя разукрасили, – хмыкаю, а в тишине сквера слышится лишь учащенное дыхание Мирослава да шелест пакета с выпечкой, в который он вцепился, будто клещ. Кожа на костяшках вокруг ссадин белеет, когда протираю их новой салфеткой.
У Мирослава очень красивые руки: широкая ладонь, длинные пальцы, канаты вен под смуглой кожей текут вверх к запястью, переплетаются. Я не позволяю себе любоваться ими слишком долго, хотя безумно хочется рассмотреть узор татуировки – что-то причудливое, похожее на древние письмена на незнакомом языке или руны.
