— Ну, не-е-ет! Опять эта скукота бессмертная. — Он забавный, пытается спорить. Но все же, в конце концов, остаемся одни. Меня колбасит, будто я хапнул чего-нибудь запрещенного. Откашливаюсь. Хрен его знает, как начать разговор…
— Чай будешь? К сожалению, ничего существенней нет. Пиццу заказать можно. Или насыпать хлопья к молоку…
— Давай чай, — выдавливаю я. Ника берет чайник, подносит к крану. Пристально наблюдаю за каждым ее движением, жестом… Надо что-то сказать. Как-то объясниться. Мне даже представить страшно, что ей пришлось пережить одной.
— Я только узнал обо всем. До этого… Был на вахте почти полгода, в такой жопе, что мама дорогая. Уехал аккурат перед тем, как все случилось.
— Понятно. — Нике явно неприятно это обсуждать. Но как, блин, без этого?! — А приехал зачем? Хочешь с Анатолием повидаться? — чайник отправляется на подножку. Вода начинает потихоньку шипеть…
— Чего-о-о? Да на кой мне этот урод моральный? Или ты в его невиновность веришь?
Ника сглатывает. Голубая венка у нее на виске пульсирует. Нервничает девочка. Оно и понятно…
— Нет. Там все… однозначно.
— Вот именно. Я читал материалы дела…
— То есть ты не собираешься его вытаскивать. — Ника разливает чай по чашкам. — Тогда зачем ты здесь?
— Я к вам приехал. Дай, думаю, узнаю. Может, помощь нужна, деньги там или…
— Обойдемся! Нам ничего не надо. Разве что забыть это все поскорее… Все… Вообще, что с ним связано. — Ника останавливает на мне переполненный горечью взгляд. Ну, так-то я не дурак. Намек понятен. Другое дело, что у меня на этот счет совсем другие мысли.
Глава 3
Ника
— И насколько тебе это видится осуществимым?
Сглатываю. Дурочка. Я-то думала, к тридцати поумнела. А Савва смотрит, как только он умеет, не мигая, будто прямо в душу, и у меня опять, как тогда, в первый раз, когда мы чуть не поцеловались, все внутри горит.
— А каком смысле?
— В том самом. Думаешь, мы сейчас с тобой чайку попьем, и я отчалю?
Савва пододвигает локти к середине стола и облокачивается на них, так что наши лица застывают нос к носу прямо под свисающим с потолка абажуром. В горле пересыхает.
— Я не знаю, что думать. Зачем ты здесь, ведь мы договаривались…
— Тогда все было иначе!
— Не понимаю, что изменилось. — Отвожу взгляд.
— Ты больше не с Толиком.
— Да, но…
— Ник, ты же не собираешься ждать его из зоны? В том, что ты могла бы, я, конечно, не сомневаюсь. Но ты его приговор видела? Полагаешь, он со своей статьей протянет там десять лет?
— Тебе лучше знать! — выпаливаю, прежде чем успеваю подумать. Савва сощуривается. Я в ужасе прикрываю ладонью рот. — Прости! Пожалуйста, прости. Я не хотела тебя обидеть…
— Проехали. — Он вздыхает. Но вроде так, без обид. Как будто бы с пониманием даже. — Ты девочка нежная, а такие события кого хочешь доконают. — Савва поднимает руку и принимается ласково поглаживать мою скулу. В горле горчит. Иногда мне и впрямь хочется, чтобы кто-то меня пожалел, но это неправильно. Жалость — скверное чувство. Да и я уже взрослая тетка, как бы он меня не называл…
— Ты не знаешь, какая я. — Отодвигаюсь. — Мы не виделись чертову кучу лет…
— За это время ты не слишком изменилась, уверяю. И кстати, ругань тебе не к лицу. Давно ты стала матерщинницей? — обнажает зубы в белоснежной насмешливой улыбке.
— Не придумывай. Так сейчас говорят все, кого ни возьми.
— Ты — не все, Ника.
Смешно, но когда Савва так на меня смотрит, в это очень легко поверить. Другое дело, что я не хочу обманываться. Во мне нет ничего особенного. Анатолий, вон, как оказалось, мне мальчишек предпочитал. А я, слепая, не замечала ничего столько лет!
— Нас с твоим братом развели. А еще он был лишен родительских прав. С такой статьей это было несложно.
Савва вскидывается:
— Отлично. Меньше мороки, — и замолкает, играя желваками на скулах. С удивлением наблюдаю за тем, как его руки сжимаются на столе в пудовые кулаки. — А Романа он…
— Нет! Нет, его он не трогал… Клянусь! — запальчиво отвечаю я.
— Откуда такая уверенность? Он совращал мальчиков в семинарии!
Вопрос вполне закономерный. У Саввы есть полное право сомневаться в моих словах. Ведь я обещала ему вырастить ребенка счастливым. И чуть было не нарушила это обещание, едва не проглядев своего малыша…
— С ним разговаривали психологи, делали всякие тесты. Так ты поэтому настолько… — не понимая, как охарактеризовать состояние Саввы, выпаливаю: — разволновался?
— Разволновался? — хмыкает. — Ну, ладно. Давай назовем это так.
А как еще назвать? Я ведь понятия не имею, что он чувствует по отношению к Ромке! По логике — ничего. Они даже незнакомы, но…
— Роман в порядке, — повторяю с уверенностью. — Можешь уезжать с чистой совестью. Правда.
Похлопываю Савву по руке, выражая благодарность за его неравнодушие к нашей с Ромкой собачей жизни, и начинаю выбираться из-за стола. Но не тут-то было. Савва перехватывает мою ладонь и, ни на шаг от себя не отпуская, заявляет:
— Я никуда не собираюсь уезжать. Без вас так точно.
Бухаюсь обратно на табуретку, опустив очи долу. Телом проходит волна обжигающей дрожи. Может, я не совсем нормальная женщина, но мне кажется, что подобного рода заявления — самая сексуальная штука на планете. И, уж конечно, эта уверенность только лишний раз доказывает мою слабость и абсолютную неспособность справляться с трудностями в одиночку и защитить себя, и… Как же много этих коварных и!
А мне ведь тридцать лет скоро. Быть настолько инфантильной в моем возрасте стыдно и безответственно.
— Без нас? Но… Мы же чужие люди, Савва. Нас связывал Анатолий, но…
— Связывал? Анатолий? — Савва брезгливо кривит губы. — Если что Анатолий и делал с нами, то лишь разъединял. Я все это время не мог смириться, что он…
— Ты так не думаешь, — лепечу.
— Черта с два! Не нужно было мне ему тебя отдавать.
Савва вскакивает. Пересекает тесную кухню и замирает у окна, протиснувшись между столом и стенкой. Его широченная спина раздувается под натиском жадных вдохов подобно кузнечным мехам. В носу колет. Мне хочется его коснуться… Утешить как-то, но все, что он говорит, не вкладывается в мою голову! А я такая недоверчивая в последнее время, что… так и не решившись к нему приблизиться, лишь безвольно замираю с занесенной к нему рукой.
— Меня у тебя никогда не было. — Отхожу в сторону.
— Каждый раз, когда я заглядывал в твои глаза, ты была моей. Каждый раз, когда я целовал тебя… И уж тем более, когда ты раздвигала передо мной ноги.
Он чудовищно прямолинеен. Но мне это даже… нравится? У бабочек в моем животе фальстарт. Они щекочут крылышками нутро, разгоняют по телу пустоцветную нежность… И я, конечно, могу все отрицать и дальше, но если говорить честно, Савва, конечно же, прав. Он при каждой нашей встрече присваивал меня себе так, что переставал быть чужим априори…
— Пойду, проверю Ромку.
Выхожу из кухни под барабанную дробь колотящегося в горле сердца. Ромка, кое-как накарябав уроки, уснул с телефоном в руках. Хорошо, что завтра в школу. Может, встанет пораньше, а не в последнюю минуту, как обычно. Ромка… Сынок. Сколько я всего пережила, прежде чем он родился! Провожу пальцами по его мягким волосам. Наклоняюсь ниже и замираю, уткнувшись носом в темную макушку. Теперь-то я понимаю, что Бог не давал нам детей с Анатолием из-за его грехов. Но тогда, семь лет назад, меня не покидала уверенность, что это я какая-то не такая. И чтобы стать «такой», я держала посты, молилась, и била поклоны… Я плакала и впадала в отчаяние. А потом каялась в нем на исповеди. Каждый раз… каждый раз! И так продолжалось три… нет — четыре года. Пока я случайно не узнала от свекрови, что Анатолий бесплоден.
Закрываю глаза и, как сейчас, вижу перед собой тот давний разговор.
— К-как? Почему же он ничего не сказал мне?
