– Тут спутники не летают.
– Какие спутники? Нет, ты точно окончательно рехнулась! Я тебе на домашний звоню! В смысле, не тебе, а себе… Ну, ты поняла! Где ты шляешься, шалава?
Мария подумала и совсем села на пол, прислонившись спиной к утлому столику.
– Ириш, я только добралась, – сказала, переждав бурный поток подругиного негодования. – Я по пути… заблудилась.
– Ну ты даёшь, Мельге! – восхитилась Ирина. – И как, выблудилась?
– Нет, всё ещё в полях гуляю, – мрачно сообщила Мария.
– Да ладно! – не поверила подруга и шикарно затянулась – Маша слышала, как шикарно это было, и очень живо это представила: коричневая стильная похитоска и длинный янтарный мундштук. – Я уже говорила, чтоб ты засунула свою воспитанность в задницу? Не помню. В общем, устраивайся в большой спальне на втором этаже. Бельё возьмёшь…
– А вы там как? – засунув воспитание куда велели, перебила Маша, возя пальцем по тряпочному плетению коврика.
– Ты сейчас вот о чём спрашиваешь? – совершенно нормальным, вполне человеческим голосом поинтересовалась Ирка. – Или хочешь узнать, как дела у твоего ненаглядного Пашеньки?
– Хочу, – насморочным голосом призналась Мария.
– Всё у него зашибись, – гавкнула подруга, – за него не беспокойся. У него новая счастливая жизнь. А у тебя, Мельге? У тебя есть новая счастливая жизнь?
– Нету.
Маша потянула коврик на себя, просто так потянула, потому что в носу было тесно и горячо, а слёзы на глаза давили с такой силой, что даже больно стало.
– Нет, ты всё-таки дура, Машка, – огорчилась в трубке Ирина, – распоследняя идиотка. Зачем я с тобой только связалась? Па-адумаешь, Пашенька! Да ты ещё десять таких стрекозлов найдёшь. И карьеру сделаешь. Один раз сделала, сумеешь ещё. А всё остальное – дело наживное, слышишь? Или опять не слышишь?
– Слышу, – гундосо согласилась Мария и аккуратно пристроила трубку к телефону, погасив злой Иркин голос.
Ну её. По доброй воле всё равно ничего нового не скажет, а про то, что по-настоящему важно и имеет значение, даже под пытками говорить не станет. Нет уж, пусть сидит в трубке.
***
Проснулась Маша резко и разом: никакой тебе послесонной одури, мозги ясные, как промытые водой. Вот только понять, где это очутилась, сумела не сразу, дома-то она на ночь шторы, конечно, задёргивала, но оставалась подсветка на полу. А тут вроде и темнота кругом и не темнота вовсе, а так, разбавленные чернила – света не видно, но и мрака нет: вон шкаф книжный обелиском до потолка, тумбочка, торшер на аистиной ноге. В окна заглядывала ночь, а тени на стене шевелились, будто обрывки паутины Шелоб[1].
Вот паутина и показалась самой страшной. Мария аж пискнула от ужаса, натянула до носа непривычно тяжёлое, подванивающее лежалой шерстью одеяло. И только потом сообразила, что пугаться, в общем-то, и нечего, нет никакой паутины – это просто тени от веток, деревья же за окном. А сама госпожа Мельге лежит на кровати, на перине, далёкой от ортопедических стандартов, в старом-престаром доме, в забытом богом месте с дивным названием Мухлово. И вовсе ей не страшно, а дико жарко и пить хочется так, что, кажется, в голове шуршит.
Догадаться, где бы тут воды раздобыть, оказалось гораздо сложнее. Вроде бы Василич – нет, всё-таки Михалыч – открывал вечером какие-то краны, демонстрируя чудеса цивилизации, но вот где они эти краны, не понятно. Кажется на первом этаже. Там где-то рядышком ещё холодильник был: старое, трясущееся и подвывающее чудовище. Но внутри у него, кроме лампочки и облупившихся полок ничего не имелось. А, значит, на бутылочку ледяной минералки рассчитывать не приходилось. Оставалось только кран искать.
Маша сбросила тяжёлое, словно брезентовое одеяло, подрыгала ногами, выпутываясь из простыней, села, запустила обе пятерни в волосы, яростно расчёсывая затылок.
Павел говорил, что она скребётся, как шелудивая собака. При нём госпожа Мельге старалась не чесаться, но иногда всё-таки забывалась.
Мария отдёрнула руки, будто собственная шевелюра вдруг раскалённой стала. Вдохнула носом поглубже, заталкивая горячий и горький ком слёз обратно в горло, зубы сцепила. Хватит, на сон грядущий она уже поревела от души, вон и веки распухли, кожу тянуло, словно она резиновая и не хватает её.
Где-то далеко, на самой грани слышимости, но очень убедительно завыл волк. И вот сразу стало понятно: голосит здоровый одинец, а не какая-то банальная собака, хотя госпожа Мельге волков даже в зоопарке никогда не видела, по телевизору разве что. В мультике «Ну, погоди!».
Маша сурикатом застыла на постели, сгребя у груди шёлк сорочки в ком, напряжённо, до звона в ушах вслушиваясь в шорох деревьев за настежь распахнутым окном, но ничего, кроме этого шороха, да ушного звона не услышала. А казалось: вот-вот, ещё секунда, ещё один удар сердца, и волк завоет снова, но – тишина.
Мария выдохнула, помотала головой.
– Истеричка вы, матушка, – посетовала сама на себя, – вам надобно настойку валерианового корня принимать. И капли Вотчала[2].
Вой, ещё более тихий и далёкий, насмешкой втёк в шорох сада и тени на стене вроде бы активнее заплясали. А следом подал голос ещё один зверь, и ещё один – совсем уж почти неслышно.
Маша, перебирая по постели руками, подползла к окну, осторожно выглянула из-за кружавчиков занавески. Но с кровати было видно только те же ветки и край скамейки под ними. Такой очень романтической скамейки, совсем чеховской, с гнутой спинкой. Лавка не вписывалась в ночь совершенно. Обстановка настоятельно требовала тумана, снега и разрушенных замковых стен. А ещё темной фигуры в развевающемся, как крылья летучей мыши, плаще.
Кстати, смутный силуэт вроде бы действительно был, стоял под яблоней, которая вполне могла быть вишней. Но силуэт, скорее всего, породила кратковременная связь буйной фантазии и ночных теней.
Маша сглотнула сухим горлом. Легче не стало.
– Эй… – позвала шёпотом, стыдясь собственного испуга. – Вы что тут делаете?
А в ответ тишина, даже волки замолчали.
– Я сейчас полицию вызову! – пригрозила Мария Архиповна, едва себя слыша.
– Здесь связи нету, – ответили из-под яблони-вишни не сразу, Маша уже почти успела убедиться, что под деревом на самом деле никого нет. И вот оказывается есть, да ещё непонятно кто, но точно не ребёнок и даже не женщина. А окно-то открыто и до второго этажа, то есть до теперешней машиной спальни, не так уж и высоко. Впрочем, на первом тоже все окна нараспашку и даже дверь незапертой осталась. – Мобильники не работают.
– Я знаю, – невесть зачем, наверное, на инерции вежливости, ответила Мария, – тут спутники не летают.
– Ну да, – тёмный голос запнулся, не то подавившись, не то кашель сдерживая. – Говорят, это из-за военной части, она неподалеку, километрах в трёх. То ли ракеты, то ли… спутники. В общем, не ловят в Мухлове телефоны.
– Неудобно, – согласилась Маша, чувствуя себя очень-очень странно.
– Особенно когда на самом деле полицию вызвать надо, – с охоткой поддержал голос, – или «скорую».
– У меня стационарный телефон есть! – всполошилась Мария, вспомнив, что она, собственно, не на светском приёме и ей, может, смертельная опасность угрожает.
Ну, или лишение кошелька с карточками, да какой-то мелочёвкой, часиков от Романсона, навигатора, благополучно забытых в машине, а больше ничего ценного у неё и не было. Разве что честь девичья, но кому она нужна? С другой стороны, кто этих местных знает.
– Со стационарным телефоном, понятно, гораздо удобнее, – не стал спорить бесплотный голос.
– Что вы тут делаете? – потребовала ответа Мария Архиповна специальным тоном, которым обычно интересовалась у сотрудников, почему это нынче французских туристов на осмотр достопримечательностей без переводчика отправили.
– В данный момент стою, с вами разговариваю, – обстоятельно пояснил силуэт. – А вообще я с реки шёл. Люблю по ночам купаться, вода – парное молоко. Если на прямую идти, через ваш участок, то ближе получается. Простите, я же не знал, что дом больше не… пустует. Иначе бы ни за что вас не побеспокоил.
