боли, а на глазах выступают предательские слезы.
Сплюнув на асфальт, девчонка отпрыгивает в сторону и только собирается кинуться прочь, как я вновь, превозмогая шок, упорно обхватываю ее за спину. Как хорошо, что сейчас в парке ни души.
— Что вам от меня надо?! — яростно выдыхает она на одном дыхании, лягаясь, как норовистая лошадка, пытаясь попасть мне стоптанной кроссовкой по коленке. Несмотря на то, что парочка попаданий находит свою цель, я по-прежнему держу ее в охапке.
— Послушай меня. Я действительно хочу тебе помочь. Я готова тебя накормить и предоставить кров, пока не спадут лютые морозы, а потом позаботиться о твоей судьбе дальше.
— Вы что, из армии спасения? Оставьте меня в покое! — она даже прекращает лягаться.
— Но почему нет? — недоумеваю я. — Тебе же некуда пойти, так ведь? Сейчас тебе холодно и голодно, ты мучаешься и не знаешь, что делать дальше. Может, твоя судьба — встретить меня?
— Да что вы о себе возомнили?! У меня есть родители! Они заботятся обо мне, понятно вам?! — с неподдельным возмущением восклицает девочка, но отчего-то мне сразу становится понятно, что она лжет. И нет сомнений, она осознает, что я это понимаю, а потому затихает и перестает делать попытки удрать.
Я обхожу ее сбоку и присаживаюсь рядом на корточки.
— Это правда? — мягко спрашиваю я, стараясь заглянуть ей в глаза, совсем спрятанные за отросшей челкой и лыжной шапочкой. Она молчит и отворачивается, а потом бросает мне, точно грош — нищенке:
— Нет. Но все равно на кой черт вам помогать мне?
— Потому что сегодня Рождество, — пожимаю плечами я. — И потому что я люблю детей. Я преподаю в школе как раз у деток твоего возраста, может, чуть старше.
— Я не ребенок! — взбрыкивает она, но где-то в потаенной глубине ее темных матовых глаз загораются огоньки надежды. — Где вы живете?
— Во-он там, — показываю я рукой в сторону дымящихся труб.
— Около фабрики? — интересуется она, повернув голову вслед указанному направлению.
— Почти, — в предвкушении ее реакции улыбаюсь я. — Внутри.
Ее разом округлившиеся глаза взирают на меня, точно две луны.
— Правда-правда?
— Правда-правда.
— Что ж вы сразу не сказали?! Вы — Элизабет Вонка! — чуть ли не с обвинением тычет она в меня крошечным пальцем. — И я вас укусила! — она хихикает, прикрывая рот рукой.
Я перевожу взгляд на собственный палец, и он, словно опомнившись, начинает гореть и пульсировать. От одного его вида мне становится дурно: ногтя почти не видно из-за крови, и она все еще продолжает сочиться, стекая по руке до запястья, окропляя в жгуче-алый белый рукав моего пальто и каплями ниспадая на чистый снег.
— Да, и мне, между прочим, больно! — укоризненно говорю я.
— Вы сами виноваты! — парирует маленькая нахалка. — Так и быть, я пойду с вами, но только если у меня будет возможность уйти, когда пожелаю. И вы не бегаете по приютам, пытаясь меня куда-нибудь пристроить.
— По рукам, — хмыкаю я, протягивая ей уцелевшую конечность.
Девочка быстро пожимает ладонь и представляется:
— Никакая я не Айла, если что. Я — Шарлотта. Но вы можете звать меня Чарли.
========== Часть 4 ==========
— Кстати, откуда ты знаешь, кто я? — спрашиваю я Шарлотту, когда мы быстрым бодрым шагом подходим к фабрике.
Ответ мне заранее известен: в газетах писали о предстоящей свадьбе, даже прикрепили фотографию, где у меня такой вид, словно я съела что-то несвежее и теперь мучаюсь от проблем с желудком, а один умник-журналист из местной желтой газетенки догадался поместить мою фотографию на первую полосу под заголовком «Сладкие планы юной старлетки», где я была представлена в амплуа охочей до чужих денег посредственной актриски. Несмотря на то, что с легкой руки всемогущего Саймона в следующем же выпуске вышло опровержение, несколько дней я не решалась показываться на улице, и даже потом меня еще долго мучило то ужасное чувство, когда кажется, что все вокруг шепчутся о тебе за спиной, искоса провожая осуждающими взглядами.
Тем не менее, для того, чтобы установить контакт с Чарли, нужен старт, и ничего умнее мне в голову не приходит.
— Видела в газетах, — небрежно бросает Шарлотта. — Я вас совсем иначе себе представляла.
— Правда? Как?
— Более, не знаю… красивой, что ли, — как ни в чем не бывало замечает она.
— Прости, если разочаровала, — улыбаюсь я, стремясь скрыть, насколько уязвлена этим небрежным замечанием.
— Ничего страшного.
Она всего лишь ребенок, и ее слова не истина в последней инстанции, мысленно успокаиваю себя я, но бестактная девчонка ненароком разбередила старую рану: я всегда казалась себе человеком, целиком и полностью состоящим из «не» — некрасивая, невысокая, нежеланная, недалекая, ненужная. Вернее, почти всегда, поскольку последние два года у меня не раз возникал повод убедиться в обратном, однако же, несмотря ни на что, подобные пессимистические парадигмы уже перекроили по-своему мою личность, заложив определенный фундамент, и менять что-либо — значило бы меняться самой, целиком и полностью, а к этому я готова не была.
Весь путь до фабрики Шарлотта молчит, никак не реагируя на мои расспросы по поводу ее уличной жизни и планов на будущее. Она вся сосредоточена на дороге: идет, руки в карманах, спина ссутулена, глаза не мигая глядят перед собой — настоящий моллюск, забившийся в раковину.
Лишний раз убедившись, что рассчитывать на откровенность не стоит, я пропускаю ее сквозь кованые ворота фабрики. Она без особого интереса оглядывается по сторонам и, как только появляется возможность, спешит укрыться в тепле помещения. Ее не удивляет ни странной формы дверь в торце коридора, ни сам коридор — что бы ни происходило в голове у Чарли на самом деле, весь ее вид выражает абсолютную безучастность к происходящему: она погрустнела, помрачнела и идет, еле переставляя ноги.
— Жарко здесь, — негромко произносит Шарлотта, и это ее первые слова за прошедшие десять минут.
— Да, действительно. Можешь снять дубленку и шапку и оставить здесь.
Без всяких вопросов, с той же постной миной на лице, она одним движением скидывает дубленку на пол, ногой задвигает ее в дальний угол и стягивает с волос лыжную шапочку, отчего несколько длинных волосков на макушке, наэлектризовавшись, взметаются вверх. Без дубленки она кажется особенно хрупкой, того и гляди взлетит на воздух. Жалость накатывает внезапно, как морской прилив, и сердце съеживается в странном отчаянном томлении.
Бедная, бедная девочка! До чего же ужасен мир, если в нем страдают дети. И как жаль, как мучительно жаль, что я не могу абстрагироваться от него, поселиться в своих фантазиях, потому как, прав Эдвин, от горькой правды
