— Ты ведь знаешь, что я люблю только тебя. Мы столько лет прожили.
Да, и эти года все усложняют, как и наши дети.
Я должна быть сильной, взрослой и разумной, чтобы понять, как дальше быть, а я хочу все бросить и сбежать. И ведь детей в охапку всех не соберешь, потому что они давно не младенцы.
— Я, как и ты, растерян, — Глеб всматривается в мои глаза. — Мне этот ребенок не нужен, я его не хотел, не планировал…
— Прекрати, а то ты сейчас договоришься, что притащишь его в наш дом, — руки холодные и потные. Я вытираю их о подол платья.
— Не говори глупостей, — смотрит в сторону и хмурится.
— Ты еще и не предохранялся, — шепчу я. — О чем ты думал?
— В тот момент? — переводит мрачный взгляд на меня. — Ни о чем, Нина.
— Ты так нажрался, что совсем не соображал? — шепчу я.
А затем я вспоминаю тот вечер, когда он пришел пьяный с корпоратива и как молча, сшибая все на своем пути, поднялся на второй этаж в нашу спальню и заперся в ванной комнате на пару часов.
А затем всю ночь прижимал меня к себе и неразборчиво шептал, что я у него сокровище и что он меня любит больше жизни. Благодарил за сыновей, за дочь и за то, что я такая любимая.
— Я тогда ничего не сказал, потому что думал, что пронесет. И если бы пронесло, Нин, я бы с собой это в могилу унес, — сжимает кулаки. — Ты бы ничего не узнала.
Мне холодно от его слов, потому что я бы предпочла жить в неведении. И то, что Глеб решил тогда смолчать, скрыть правду о том вечере и продолжить жить, как жил, было, наверное, правильно.
Но это только в том случае, если бы не было беременности.
Мы прожили с Глебом слишком много лет, и у нас схожие характеры и взгляды на жизнь. О некоторых моментах, что могут уничтожить семью и травмировать детей, лучше молчать.
Это наш кризис. Наши отношения, которые полетели под откос, и швырять детей в эту грязь, не осознав всех последствий, нельзя.
— Оставь меня, — провожу ладонью по лицу, пытаясь стереть с себя напряжение и страх за будущее. — Я не готова сейчас к разговору, вопросам и ответам. Иди к детям. Я… хочу побыть в тишине, Глеб. Уж на это у меня есть право сейчас? Мне смотреть на тебя сейчас больно и тошно, — выдыхаю и рычу. — Меня буквально мутит от твоей рожи, Глеб.
А затем я замираю, как и мой бледный муж. Шестеренки в голове скрипят, потом резко проворачиваются, стирая зубчики, и я медленно выдыхаю в попытке осознать реальность.
— Глеб, оставь меня, пожалуйста, — хрипло шепчу я.
Мозг уже не просто булькает, а плавит череп.
— Что случилось? — тихо спрашивает Глеб.
А я не шевелюсь с широко распахнутыми глазами, прислушиваясь к слабой тошноте, и я ее узнаю. Я родила трех детей.
И я планировала только трех. Два мальчика и девочку.
Я ведь сижу на таблетках. И я ни разу не пропускала прием.
Ну, может, пару раз позже их глотала, когда выматывалась на работе и с детскими разборками, кто кого обидел.
Нет. Я не могу быть беременной. Не сейчас. Это подстава. Это подлость. Дайте мне разобраться для начала с изменой мужа, и только потом бейте по голове второй раз.
— Нин, — Глеб касается моей руки, а я ее одергиваю и прижимаю к груди.
Он об этом не узнает. Никто не узнает. Потому что… потому что я планировала только троих детей.
— Дай мне побыть одной, — цежу сквозь зубы. — Ты сказал мне достаточно.
— Понял, — Глеб встает и шагает к двери. — Да, тебе надо эту новость переварить.
Не буду истерить и паниковать. Тошнота может быть просто тошнотой.
— Глеб, что случилось? — слышу за дверью встревоженный голос Гали, нашего семейного доктора. — Ты что тут такой бледный стоишь? С Ниной что-то? Господи! Да что ты молчишь?!
Глава 5. Я ему надоела?
— У тебя давление низкое, — Галя хмурится на циферблат манометра, а после вытаскивает из ушей стетоскоп.
Я пялюсь на люстру.
Меня все еще тошнит.
— Нин.
— Что?
— Какие еще жалобы?
— Никаких.
Галя стягивает манжету тонометра с моего плеча и вздыхает, ожидая, когда я заговорю, но я молчу и продолжаю пялиться на люстру.
Белые лепестки из тонкого стекла, золотая каемка по краю. Я с Глебом несколько часов выбирала эту люстру.
Галя смотрит на Глеба, который стоит у двери привалившись к стене плечом.
— Отключилась на несколько секунд, слабость, — отвечает тот.
В некоторых моментах я дотошная и противная, но у Глеба иммунитет к моим капризам. Он всегда спокоен. Я могу по всему городу его гонять в поисках идеального пледа в спальню, а он не психует и не ищет отговорок, чтобы слинять.
И только с очень близким и любимым человеком можно быть таким спокойным, как удав и не раздражаться на вопрос, какая расцветка лучше. Терракотовая или оранжевая.
Я его достала?
Я ему надоела?
Я задушила его бытом?
Он перестал чувствовать себя рядом со мной мужчиной?
Он соскучился по девичьему восторгу, которое очаровывает многих мужчин после сорока?
У него кризис среднего возраста?
Он устал от того, что он муж и отец, и он захотел легкости, по которой каждый из нас тоскует после определенной границы прожитых лет?
Некоторых мужчин после сорока косит либо внезапная смерть либо женщины. Молодые, красивые, свободные и легкие.
Мой муж жив, и здоров, как племенной бык. Он следит за питанием, за режимом сна, занимается спортом и утренними пробежками. И его кинуло не к костлявой, а к юным и красивым.
А юные и красивые не моют мозги, что старший сын с кем-то опять подрался, а средний устроил случайно пожар в кабинете химии. И нет у них дочери, которая часто болеет.
— Нина.
— Ты можешь идти, Галь, — слабо улыбаюсь я. — Зря тебя вызвали. Извини.
— Давай сердечко послушаем, — возвращает стетоскоп в уши
Галя — крупная женщина с короткой стрижкой и цепкими серыми глазами за толстыми стеклами очков.
Я задираю блузку. Глеб продолжает сверлить меня взглядом.
Возможно, я зря считала, что у нас в постели с ним все в порядке? Ему захотелось новизны и свежести?
Хотя…
Что толку искать причины? Допустим, я пойму его измену и приму ее, но последствие, которое скоро появится на свет и в первый раз закричит, мое мудрое “прощение” не исправит.
У Глеба будет ребенок.
Меня же саму тошнит.
И я в первую очередь должна думать не о своей гордости и обиде, а о детях, их реакции и их будущем.
Вздрагиваю, когда солнечного сплетения касается головка стетоскопа. Галя едва заметно щурится, прислушиваясь в тихое биение моего сердца.
— Все в порядке? — тихо спрашивает Глеб, и Галя поднимает палец, требуя тишины.
Через минуту он откладывает стетоскоп:
— Ничего жуткого и страшного не услышала, — хмурится. — Сердце ни при чем, я думаю.
— Я просто перенервничала.
— Давление тебе поднимем, — Галя лезет в пластиковый чемодан, с которым обычно катается скорая, копается в нем и через мину втыкает в меня тонкую иглу шприца, — а то оно у тебя, как у мертвеца.
Она же ему в дочери годится. И не с натяжкой в разнице лет.
Это же скандал. При желании можно вывернуть все так, что Глеб принудил ее к связи. И ведь такие истории, когда преподаватели склоняли девочек к близости — не редкость.
На этом можно сыграть, если, конечно, ты хитрая и продуманная стервь. И восемнадцатилетки есть такие.
В голове затихает гул, и взгляд немного проясняется.
— Легче? — Галя всматривается в глаза.
— Да, легче.
Закрывает чемоданчик и вновь смотрит на меня:
— Тебе надо последить за своим давлением, Нин, и я тебя все равно к нескольким специалистам отправлю, — переводит взгляд на Глеба, — выдыхай. Жена не умирает.
Подхватывает чемоданчик:
— Провожать не надо, я знаю где выход.
— Спасибо, Галь.
Выходит, и Глеб опять закрывает дверь. Сжимаю переносицу и шепчу:
— Ты уверен, что ты — отец? Может, тебя хотят поиметь?
