Дальше. Нечаянная встреча, то есть две встречи подряд. И полный разброд в голове. Черт с ней, с головой, в душе-то что творится?! Что там такое, если она позволила телу…
Сердцу зябко, неуютно совсем стало, когда Тина додумалась.
Получается, ни при чем душа. Плоть ее сильнее разума и души, так вот. Грустно узнать, что на четвертом десятке ты — раба животных инстинктов. Грустно, но пережить-то можно. Даже плюсы можно найти. Удовольствие, она это уже упомянула. Собственные желания, о которых не подозревала или — на которые не хотела обращать внимания. Прежде — чего уж! — они были невозможны. А сейчас — разряд, еще разряд, шоковая терапия, несказанный дурман, ошалелый пульс… Где оно раньше было? Некогда, неохота, лучше Жарова почитать… Многие, между прочим, так живут. Секс — не главное. Важно, конечно, чтобы все получалось, так у них же и получалось — нормально получалось, без огонька, правда, так и хорошо, обжечься не боязно.
И после этого… вместо этого… на смену… ну, если сравнить…
Пламя до небес, пепел по ветру, и снова, и опять — яростные вспышки огня, языки пожара, и каждая искра слепит, обжигает…
И это — с тем, с кем нельзя.
Пробормотав ему что-то, Тина вернулась в купе. Смятое белье бросилось в глаза ослепительно-белым в темноте. Как насмешка. Почему ей так показалось?
Не слишком ли она усложняет на самом-то деле?
Неловкость. Муки совести. Вина. Ничего подобного, нет их, только маета какая-то. Словно опаздываешь неведомо куда. Или упустила из виду что-то важное. Или никак не можешь вспомнить. Что?!
Она легла, а он, прокуренный, пришел еще не скоро. Постоял, потом присел у Тины в ногах.
— Как ты? — спросил глухо.
— Все в порядке, — откликнулась она быстро, словно ждала вопроса.
И отвернулась к стене.
Олег завозился, устраиваясь рядом. Тина не стала сопротивляться.
— Я кое-что должен тебе рассказать, — спрятав сбивчивое дыхание в ее волосах, сообщил он, — завтра, хорошо?
— Ты ничего мне не должен, — устало возразила она.
— Ладно. Спи.
Он обнял ее — отчужденную, истерзанную сомнениями и неведомыми ему страхами.
А зимнее небо за окном сыпало снег, будто соль на раны.
Ей было стыдно. Полночи она казнилась, полночи пыталась найти себе оправдания. Они были слишком незначительными, чтобы объявить амнистию.
Она впервые изменила мужу.
Как же ей теперь быть? Кругом виноватая, самой себе постылая, саму себя предавшая, как она с этим справится?
Она так давно не страдала, так была уверена в себе, в своей жизни, где ни телу, ни душе ничего не угрожает, что сейчас ее охватила паника. Вместо того чтобы успокоиться, Тина повторяла, завороженная собственным смятением: «Ничего ужасней нельзя себе представить!»
Однако утро застало ее врасплох новым открытием.
Она засыпала с чувством вины, с ним же и проснулась. Она изводила себя упреками, презирая и не имея понятия, что делать с самой собой. А, подскочив с кровати, — ни дать ни взять злодейка на месте преступления! — увидела свое отражение в зеркале.
Сияющими глазами на нее смотрела счастливая женщина.
Да, она была растрепана, да, на красных припухших веках свернулись тени, да, морщины были безусловно глубоки и многочисленны. Да. Да. Да. Но это ровным счетом ничего не меняло. Тина смотрела на себя и, распадаясь на атомы от нереальности, все же понимала, что счастье выглядит именно так. Ее счастье.
Почему?
А как же совесть, а как же супружеская верность, а как же чувство собственного достоинства?!
Неужели она все это придумала?
Прикрыв веки ладонью, Тина застонала, как от боли.
— Что? — встрепенулся у нее за спиной Морозов.
Она резко обернулась.
Он зевал, потирая глаза.
— Доброе утро, — сказала Тина осторожно.
— Доброе? — Олег приподнялся на локте, внимательно приглядываясь к ней. Взгляд его стремительно прояснялся. Несколько мгновений, и Морозов кивнул зачарованно: — Действительно доброе.
— Что ты так смотришь? — прищурилась Тина.
— Мне нравится на тебя смотреть.
А ей вот не нравится смотреть на себя! Она вот в полном отчаянии!
— Пойду умоюсь, — объявила Тина.
И не пошла. Обмерла за дверью, с другой стороны, настигнутая смыслом непостижимого.
Все это было. Все это уже случилось много лет назад. А сейчас случиться не должно было. Но кто-то что-то напутал, и за одним поворотом, только с разных сторон, оказались настоящее и прошлое. Столкновение было неминуемо.
Вот почему она узнала счастье в своих глазах. Просто однажды она с ним уже встречалась. И что же это — повторение пройденного? Дежа вю, выражаясь точней.
Прижавшись вплотную к двери, как будто боялась упасть, Тина пробормотала когда-то выученные наизусть и, оказывается, с тех пор не забытые морозовские строчки:
В глаза твои пришла весна,
Разворошив сугробы боли.
Но ты по-прежнему больна.
Как болен я. Смертельно болен.
Недуг — как выстрел — подстерег,
Пустил в нас корни, зацветая.
Земля уходит из-под ног,
А в сердце — космос созревает.
Расплакаться бы… Как тогда, с трудом разобрав эти строчки на газетных полях, случайно наткнувшись взглядом на его почерк. Она не знала, что Олег пишет стихи. Хотела потом спросить, но постеснялась. Все-таки как будто подглядела. Может быть, ему вовсе не хотелось, чтобы она читала это? И еще — может быть, не для нее, а для кого-то другого, о ком-то другом были эти слова.
Да, помнится, она расплакалась.
А теперь не может.
По ту сторону двери раздался стук. Тина быстро отошла.
— Я так и знал, что ты здесь стоишь.
Она сделала вид, что не заметила в его взгляде ничего, кроме дружелюбного интереса. Он в свою очередь великолепно изобразил беззаботность.
— Ты даже полотенца не взяла. И зубы, наверное, собиралась пальцем чистить, а?
— Что «а»?
— Я говорю, для утреннего туалета нужны кое-какие принадлежности, — пояснил Олег, — не хочешь в купе вернуться?
— Зачем? — тупо спросила она.
— Чтобы взять полотенце, зубную пасту и щетку!
Он судорожно дернул кадыком, сглатывая горечь.
Что он может сделать, ну что? Лишь бы она не смотрела вот так — сквозь, лишь бы не стояла, безвольно опустив руки! Чтобы позволила той улыбке, пробудившей его, распуститься, и не думала, будто это — грех!
А хоть бы и грех! Что с того?
Как помочь ей примириться с самой собой? Если бы он знал, что она будет страдать, он бы… Он бы — что? Остановился бы?
Даже думать об этом больно.
Но она едва держится, чтобы не сорваться в истерику. Не понимает, на каком она свете и как выбраться в привычную колею.
