— Это из-за таких, как вы, страна попала в руки вербовочных зазывал! — надрывался Клив Рандольф.
— Интересно, кто-нибудь из этих людей служил во Вьетнаме? — протянул, ни к кому не обращаясь, сидящий возле меня Ретт-Вэли.
Миссис Пейс не теряла самообладания.
— Известно ли вам, что американские женщины были против этой войны? А женщины — это больше половины населения страны, — резала миссис Пейс. — Люди, старающиеся переписать историю, болтают о «вербовочных зазывалах». Но они забыли, что у наших парней-шестидесятников были матери, сестры, невесты и они говорили, что война преступна. Несмотря на призывы сенаторов и вербовщиков, мужчины обычно не идут против женщин.
— Верно! У женщин тоже есть чувство долга, — сказала Рокси.
— Я ни за что не позволила бы Дрю и Чоко служить во Вьетнаме, — убежденно говорила миссис Пейс. — Я считала своим долгом помочь своей стране найти другой, верный политический курс. — Миссис Пейс посмотрела на меня, я вскочила с места. Мыслями я была далеко-далеко, за миллион миль отсюда. Я думала о том, что мужчины все время поступают наперекор желаниям женщин.
— Как можно терпеть людей, которые бросают бомбы в больницы? — выкрикнула Рокси, очевидно, снова имея в виду Боснию.
— Как ваш любимый Сталин! — заорал на миссис Пейс Клив Рандольф.
— Я была троцкисткой, — возразила та, улыбнувшись своей знаменитой улыбкой.
Вряд ли я сумею описать, что было потом, все произошло быстро, точно камень с горы скатился. Спокойные, смирные американцы вскакивали с места, кричали, протискивались к лестнице. Поднялся гвалт, в котором можно было разобрать лишь отдельные слова: Ленин! Троцкий! Вьетнам! Сербы, хорваты, мусульмане! Накопившаяся — очевидно, в истории — злоба вырвалась наружу и жгла, как огонь. Люди обвиняли друг друга и стучали стульями. Я видела, как Стюарт Барби, расталкивая других и получая в ответ сердитые толчки, пытается спуститься вниз. Ретт-Вэли твердит: «Ну и ну!» — а над ним нависает молодая дама с зонтиком. Клив Рандольф потрясал кулаками и не прекращал нападки на миссис Пейс.
— Мы бы сделали свое дело и с почетом вернулись домой, если б не такие, как вы, — повторял он. Кто-то ударил его.
Пег Рандольф поймала мой взгляд, но в общей суматохе не узнала меня. Лилиан внизу в ужасе тщетно взывала: mesdames! messieurs! В углу я заметила Дональда Хосе Миникана, унаследовавшего фабрику спортивных товаров. Он, по-видимому, думал, как лучше спасти миссис Пейс, и протянул к ней руку, словно мог силой своих мышц вытащить ее из этой заварухи. «В том-то и беда! — кинул мне молодой француз. — Никто не извлек уроков из Дьенбьенфу!»
Разгоревшийся спор до смерти напугал французов (многие из которых, говорила мне потом Лилиан, приходят сюда не из-за пристрастия к литературе, а для того, чтобы лишний раз послушать английскую речь — так же, как они посещают курсы в Американском центре). Вместе с наиболее благоразумными представителями других народов они начали что есть сил пробираться к выходу — кто-то толкнул рыжеволосую женщину, она споткнулась, попала туфлей в открытый промежуток между ступеньками и отчаянно завизжала, а ее нога в чулке грязно-зеленого цвета болталась над головами собравшихся в основном помещении, как замшелая ветка. Толпа сдвинула стол, и мы с миссис Пейс оказались зажатыми между ним и стеной. Внизу, кажется, уже завязалась драка. Эдгар, которого совсем не было видно, вдруг появился около нас, схватил Рокси за руку и повел ее вниз по лестнице, выставив, как щит, другой локоть.
Снизу вдруг раздались истошные вопли, словно рев из хлева, объятого пламенем. Толпа опрокинула ящик, и на полу оказалась куча барахтающихся тел, из которой торчали книги, руки, ноги. Лилиан не переставала голосить: mesdames! messieurs!
Происшествие подвигло тех, кто помужественнее, на помощь пострадавшим, зато благоразумные потихоньку убрались восвояси. Мы с миссис Пейс осторожно отодвинули стол, чуть не придавивший нас. Она улыбалась, точно радовалась случившемуся.
— Господи, кто бы мог подумать, что старые страсти так живучи? — сказала она. — Но вечер, конечно, испорчен. Я хотела прочитать еще несколько страниц. Предвкушала возмущение моими воспоминаниями о Жан Поле Сартре. Особенно о том, как мне пришлось выступить по здешнему телевидению в день его смерти. «Ну разве этот человек не гигант?» — вопрошали они. А я говорю: он был коротышкой. Вырезали. Не терпят правды.
— Кто, французы? — спросила я.
— Да, они — несмотря на их хваленый рационализм. Впрочем, американцы не лучше. Как мы только что видели.
У дверей лавки на улице топтались кучки людей. Одни ждали, когда приедет полиция или pompiers[67], другие рассуждали, куда бы пойти поужинать.
— Как тогда, когда был вечер в защиту Салмана Рушди, — сказал один.
— Нет, тогда боялись заходить внутрь, — отозвался другой.
— Позвольте мне представить брата моей свекрови, — обратилась Рокси к миссис Пейс. — Месье Коссет.
— Но мы знакомы с месье Коссетом, — сказала миссис Пейс, протягивая руку, которую Эдгар, к моему удивлению, взял как бы поцеловать, чего он никогда не делал. Конечно, я видела, как это делают другие: тянут ручку дамы кверху и наклоняют голову. Признаться, я была огорчена, когда поняла, что это не прихоть изнеженных аристократов из псевдоисторических лент, не придуманный киношниками жест, означающий европейское послушание и подчинение, от которых их предки сбежали в Новый Свет, но действительный обычай, пусть отмирающий. Фантастика!
— Эдгар, не пойму, как я раньше не сообразила, что вы — родственник Роксаны? — сказала миссис Пейс.
— Merci de m'avoir sauvé[68], — улыбнулась Рокси дядюшке Эдгару, нарочно (?) перейдя на французский, чтобы исключить меня из разговора.
Тем не менее я поняла, что все мы идем к миссис Пейс. Эдгар сопровождал Рокси, так как чувствовал себя обязанным благополучно доставить ее домой. Пока мы шли несколько кварталов и поднимались в ее квартиру, я гадала, как и при каких обстоятельствах познакомились Эдгар и Оливия Пейс. Может, он был одним из ее бесчисленных любовников? Нет ли в ее бумагах каких-нибудь свидетельств этого? Теперь их объединяла политическая ангажированность. Разговор, который Эдгар рассудительно перевел на английский, снова коснулся Боснии.
— Когда-то мы полностью поддерживали бомбардировки Камбоджи, — говорил он. — Вы воображаете, что можно разрушить все до основания и начать на пустом месте. Мы же убеждены, что строить можно только на развалинах прошлого. В каждое новое сооружение идет битый кирпич, старые камни, остатки прежних построек. — Я вспомнила, что он уже высказывал эту мысль. Сейчас он принялся рассуждать о поворотах и ошибках истории и характерной неспособности американцев трезво смотреть на нее.
