– А ты что ответила?
– Что ты мучаешься менструальными болями.
– Что? – вспыхиваю до корней волос.
– Да шучу я, шучу, – ржет эта провокаторша. – Сказала, будто тебе просто нездоровится. А еще пообещала, что к военкомату ты непременно придешь.
Она смотрит на меня с вызовом, а я растерянно ерзаю на простыне.
– Ну, я даже не знаю…
– Брось, Вась, неужели ты не хочешь поглядеть на лысого Соколова? – подначивает она. – Зрелище, прямо скажу, впечатляющее!
Вслед за подругой начинаю улыбаться. Глупо и как-то по-детски.
– Ему идет? – спрашиваю несмело.
– Ты же знаешь, подлецу все к лицу, – Лерка спрыгивает с кровати и распахивает мой шкаф. – Ну что, одеваемся или так и будем тянуть резину?
Против ее уговоров я никогда не могла устоять. Это случай – не исключение.
Ежась на утренней прохладе, покидаю постель и смачно зеваю. И почему призывников забирают в такую несусветную рань?
– Что надеть-то? – становлюсь рядом с подругой и принимаюсь рассматривать содержимое своих шкафных полок.
– Что-нибудь потеплее. По утрам дубак невероятный.
Лера отходит в сторону, давая мне возможность снять пижаму и торопливо натянуть джинсы на покрывшиеся гусиной кожей ноги.
– Ну, как московская жизнь, Лерон? Как сводный братец?
Грановская приехала только вчера днем и практически сразу умотала на проводы к Соколову, так что мы с ней толком не успели пообщаться. Но по телефону она мне все уши прожужжала о том, какой гад, хамло и циник ее новоиспеченный родственник.
– О, даже не напоминай мне про этого дегенерата! – подруга закатывает глаза. – Он меня так бесит! Иногда я всерьез думаю о том, что тюрьма – не такая уж страшная кара за убийство, веришь?
– Лер, ты чего? – удивляюсь я.
– Нет, правда, порой мне кажется, что я готова сесть за решетку, лишь бы прикончить этого придурка!
Я дружу с Грановской одиннадцать лет и, если честно, впервые вижу ее настолько разгневанной. Даже боюсь вообразить, что из себя представляет этот Тимур Алаев, если от одних только разговоров о нем подруга приходит в такое бешенство. Ее тонкие ноздри раздуваются, в глазах пляшут грозовые молнии, лицо перекошено – так обычно выглядит настоящая ярость.
– Чем он тебя так раздражает? – в сотый раз задаю один и тот же вопрос. – С виду вполне приятный парень…
– А ты знала, что подавляющее большинство маньяков и убийц при личном общении кажутся вполне приятными людьми? – взвивается Лерка.
– Эм… Нет, – слегка теряюсь под напором ее эмоций.
– Вот теперь знай! Внешность крайне обманчива! – она скрещивает руки на груди и задирает подбородок. – С виду Алаев младший, может, и ничего, но внутри… Ты не знаешь, этого человека, Вась. Когда он попадет в ад, черти перекрестятся!
– Ты так сильно его ненавидишь? – это не вопрос, а, скорее, утверждение.
– Да. Потому что он ненавидит меня. Всей душой, понимаешь? – тихим траурным голосом отзывается Грановская. – И пойдет на все, чтобы отравить мою жизнь. Чтобы сделать ее максимально невыносимой.
В лице подруги отражается такое неподдельное отчаяние, что на секунду мне становится страшно за нее. А вдруг этот Тимур и правда отмороженный? Вдруг он сделает ей плохо? Обидит или причинит боль?
– Лер, – я осторожно кладу руку ей на плечо. – Может, стоит рассказать о ваших проблемах взрослым? Твоей маме или его отцу?
– Глупости, – Грановская дергает головой, и я с ужасом замечаю скупую слезинку, которую она поспешно смахивает. – Предкам не до этого. Мама увлечена новым домом и садом, а отчим самозабвенно ворочает своими миллионами. Для них наши с Алаевым скандалы ничего не значат. Помнишь, как было в детском саду? Детки поссорятся – детки помирятся. Ничего страшного. Примерно так они относятся к происходящему.
Я наклоняюсь и обнимаю подругу. Крепко-крепко, словно пытаюсь забрать себе частичку ее боли. Мы с Грановской дружим с детства, и за все эти годы она ни разу по-настоящему меня не разочаровывала. Лера была рядом в самые трудные минуты моей жизни, и я очень хочу ответить ей тем же.
Сейчас мне искренне жаль, что я не нахожусь в холодной, беспринципной Москве и не могу накостылять этому засранцу Алаеву за то, что доводит Лерку до слез. За то, что, пользуясь положением и папиными деньгами, он всячески мучает мою бедную подругу. А ведь этот наглый мажор наверняка даже не догадывается о Леркином непростом диагнозе и о том, как нелегко ей на самом деле жить! Она же гордая, никогда не признается.
– Я тебя люблю, – осторожно завожу за ухо прядь ее волос. – Ты у меня самая-самая. И еще непременно покажешь этому Тимуру, где раки зимуют!
– Даже не сомневайся! – Грановская шмыгает носом и вскакивает со стула. – Так, ну все, хватит киснуть! Ты оделась? – окидывает меня взглядом и удовлетворенно кивает. – Теперь иди умойся, и бегом на выход! А то Соколова без нас в армию заберут!
Глава 40
Еще вчера осень играла яркими красками. Заливала воздух солнцем, а дороги усыпала золотыми листьями. Но сегодня все совсем иначе. Небо хмурится и по цвету напоминает ледяную сталь. Ветер колючий и холодный. Так и лезет за шиворот, пуская по спине мириады мурашек.
У военкомата полно народу. Человек тридцать, не меньше. Тут и старшее поколение, и молодежь. Кто-то плачет, кто-то веселится, кто-то обнимает призывников.
Продираемся через густую толпу и ищем глазами своих. Автобус, который повезет парней в распределительный пункт, отправляется минут через пятнадцать, поэтому желающие попрощаться уже давно на месте.
– Вот они! – взвизгивает Лерка, заметив нашу компашку.
Медленно приближаюсь к друзьям, и с каждым шагом но́ги почему-то слабеют. Становятся ватными и, по ощущениям, вязнут в совершенно сухом асфальте.
Я волнуюсь. Дико. То ли потому, что давно не видела Соколова, то ли потому, что по-прежнему боюсь его реакции на свое появление. Вдруг он разозлится? Или, хуже того, изобразит равнодушие?
Нет, равнодушия я точно не вынесу. Пусть будет что угодно, но только не оно.
Кажется, меня приветствуют приятели и бывшие одноклассники, но я лишь рассеянно машу им рукой. Слов не разбираю, будто оглохла. Ничего не слышу, плохо вижу, зато чертовски остро чувствую. Каждая секунда ожидания – словно тонким лезвием по нервам. По живому режет.
Галдящая толпа наконец расступается, и я ныряю в бездонную синеву когда-то до одури любимых глаз. На мгновенье, на бесконечно долгое мгновенье мир замирает, время останавливается, а мое сердце, напротив, наращивает скорость.
Наша с Соколовым встреча напоминает кадр из фильма в замедленной съемке. Он вскидывает голову и фокусируется на мне. Несмело вздергиваю уголки губ и, затаив дыхание, жду его реакции. Он улыбается в ответ. Пусть и с небольшой задержкой. Проводит рукой по бритому черепу и, потеснив плечом что-то рассказывающего ему Зацепина, направляется ко мне.
– Привет, малая, – в его голосе слышится знакомая хрипотца. – Ты все-таки пришла.
Не знаю, почему, но это его ласково-непринужденное «малая» вызывает во мне целое цунами эмоций. Накрывает с головой и утаскивает ко дну. Так глубоко, что я аж задыхаться начинаю.
Меня давно никто так не называл. Точнее меня так вообще никто, кроме Соколова, не называл. Он дал мне это прозвище еще в детском саду. И за годы нашей дружбы я так к нему привыкла, что теперь, когда окружающие обращаются ко мне исключительно по имени, чувствую необъяснимую пустоту. Будто чего-то не хватает. Чего-то родного и милого.
Малая. Вроде так просто. Это лишь слово из пяти букв. Но волнует оно меня похлеще любого многотомного романа. Наверное, потому что откликается в душе эхом счастливого прошлого. Прошлого, которое безвозвратно утеряно.
– Конечно, пришла, – выдыхаю куда-то в Тёмкину куртку, потому что он стискивает меня в объятиях. Горячих и ароматных.
Соколов обнимает меня так, будто между нами не пробегала черная кошка, будто все хорошо. И я, доверяя этому сладкому обману, посильнее жмусь к нему грудью. Обвиваю руками крепкую шею и, закрыв глаза, растворяюсь в тумане прекрасных воспоминаний, навеянных его запахом.
