Василий замолчал. Начался бой. Нескончаемая стрекотня пуль, взрывы гранат один за другим гулким эхом разносились по всему подземелью. Выстрелы становились всё громче, а вспышки трассеров и взрывов всё ярче. Бой надвигался на нас.
— Вот и мы сгодимся, Владимир Святославович. А вы боялись пропустить самое главное. У нас от войны нигде не спрячешься. Она сама приходит.
Проходчик предупредил меня, что геройство не по нашей части, брать языков нам не нужно, если враги выйдут на нас, то стреляем на поражение.
— Here! Come here! Fuck! — вдруг раздалось в двух шагах от нас.
Мы с Василием едва успели упасть на бетонный пол и направить стволы автоматов в дверной проём, как нас ослепил яркий свет фонаря. Несколько очередей раздалось одновременно. Свет сразу погас, вернулась темнота. В установившейся тишине я услышал стон Василия. Посветил на него фонариком и ужаснулся. Вся грудь паренька была в крови. Он посмотрел мне в лицо, хотел сказать что-то, но из уст сорвался только последний вздох. Я прикрыл его остекленевшие глаза ладонью. И только потом перевёл луч фонаря на вход. На пороге комнаты лежали два тела. Одно неподвижно, другое корчилось от боли. Я встал и подошёл к раненому. Он был в маске. Мне хотелось посмотреть в глаза убийце Василия, прежде чем нажать на курок. Я нагнулся и сорвал с него чёрную маску. Под ней было искорёженное болью чёрное лицо. Сначала мне подумалось, что это сажа, маскировка, боевой раскрас, как у Рэмбо. Но приплюснутый нос, пухлые губы и большие белки глаз не оставляли сомнения, что передо мной — негр.
Чёрные ниндзя бесшумно выплыли из темноты. Не произнеся ни слова, изъясняясь непонятными мне жестами, они схватили раненого негра под руки и поволокли по направлению к выходу. Трупы проходчика и убитого нами врага тоже прихватили с собой.
Из лаза на дневной свет вынесли много тел. Раненых сразу грузили на машины «скорой помощи» и отправляли в больницу, а убитых раскладывали на земле в две линии: наших — справа, врагов — слева. Наша линейка оказалась в три раза меньше.
Я даже не успел взглянуть на хвалёного Змея, его вместе с другими пленными быстро забрали представители госбезопасности.
Монгол долго говорил о чём-то с командиром спецназовцев, а потом подошёл ко мне:
— Жалко Василия. Отличный парень был. Вечером заеду к его отцу. Сына я ему, конечно, не верну, но материально старик ни в чём нуждаться не будет. Василия мы представим к ордену, посмертно. Кстати, тебе, князь Владимир, тоже награда полагается. Ты далее не представляешь, кого подстрелил!
— Догадываюсь. На обмен Данилы пленных хватит?
— С лихвой. Мне кажется, что на этих хлопчиков мы обменяем всех ополченцев, попавших в плен. Мирового скандала ведь никто не хочет, — а на ухо почти шёпотом добавил. — Во втором парне, которого вы убили, уже опознали снайпера с Майдана. И он совсем не украинец. Так-то, господин Всезнайка.
Полюбить дракона — это не любовь, это такая традиция.
А разве можно спорить с традицией?
Евгений Шварц
Все мечты обо что-нибудь бьются,
И больнее всего — о сбываемость.
Игорь Губерман
В карьере экскаваторы добывают руду. Многотонные «БелАЗы» вывозят её на дробильно-сортировочный комплекс. По конвейеру измельчённая руда подаётся на штабель высотой в несколько этажей. Сверху монтируется оросительная система, как в земледелии, только из форсунок на руду брызжет не живительная влага, а смертельный яд — цианистый натрий. Едкий раствор проникает через всю рудную кучу, а затем собирается внизу в специальных желобах и поступает на завод угольной сорбции. Через него пропускается электрический ток, и на катодах остаётся осадок. Из осадка выплавляют золото.
— Россыпных месторождений даже в Якутии уже практически не осталось. Найти самородок — неслыханная удача. Вот и выщелачиваем золото из руды. Из тонны в среднем получается один грамм драгоценного металла.
Мой собеседник одного со мной возраста, за пятьдесят. Я пишу книгу к юбилею золотодобывающего холдинга, а он возглавляет отдалённый горно-рудный участок в якутской тайге. Живёт в вахтовом посёлке по десять месяцев в году.
— Работа — это единственное, что осталось в моей жизни, — с грустью говорит начальник участка и смотрит в окно на серебряный серп луны, свисающий в фиолетовом небе над чёрным силуэтом Шаман-горы. — В таёжной тиши так хорошо думается о вечном… Холодает. Утром будет мороз за пятьдесят. Возможно, придётся работы останавливать. Чаю хотите? У меня чай особенный, таёжный. Ещё отец научил заваривать.
Вахтовик замолкает, словно вспомнил о чём-то больном.
— Я родился и вырос на Украине, в Кривом Роге. Первый раз меня привёз в Алдан отец шестнадцатилетним пацаном, устроил в артель старателей. Он работал шофёром, а меня взяли связистом, я с детства увлекался радиоделом. Сейчас мы с отцом не разговариваем. Он считает меня агрессором. И бывшая жена — украинка тоже, и даже дочь. Знаете, я одно время работал в представительстве Украины при ООН в Нью-Йорке. Бывший тесть меня устроил. Двойные стандарты и меркантильность цивилизованного мира я испытал на собственной шкуре. Пока ты нужен, с тебя есть что взять, с тобой будут заигрывать, подкармливать, но стоит попасть в опалу, отношение к тебе меняется сразу на сто восемьдесят градусов. Недавно смотрел в «Новостях», что в Вашингтоне открыли памятник жертвам голодомора на Украине и преподнесли это как геноцид украинского народа, взвалив всю вину на Россию. Словно не сталинский режим виновен во всех страшных преступлениях, а русские. Да геноцид русского народа со стороны большевиков был в разы страшнее и кровавее, чем остальных национальностей и народностей в СССР. Поразительное шулерство!
Тут уж я цепенею.
— Извините, Михаил Николаевич, а Катя Иванова из Киева — случайно не ваша дочь?
— Моя. А вы откуда про неё знаете?
— Мой сын Данила Козак был её женихом. Господи, как тесен мир.
Хозяин комнаты в вахтовом общежитии переводит дух и отвечает.
— Нет, это не мир тесен, а слой тонок.
Мы проговорили до глубокой ночи. Я рассказал ему всё: о сватовстве в Киеве, о трагедии в Одессе, о донбасской одиссее — сына и своей. О Монголе, Барсе, Жозефе, Василии, бывшей жене, матери, сестре, Бурмистрове, письме матери его бывшего тестя. А в конце разговора Михаил мне поведал одну историю.
— Олово очень своенравный металл. При температуре ниже 13 градусов по Цельсию белое олово спонтанно переходит в другое фазовое состояние — серое олово, в его кристаллической решётке атомы располагаются менее плотно. И этот процесс ускоряется при понижении температуры. При минус 33 градусах олово трескается и превращается в порошок. Соприкосновение серого олова и белого приводит к «заражению» последнего. Это явление получило название «оловянной чумы». Из‑за неё, кстати, погибла исследовательская экспедиция Скотта к Южному полюсу в 1912 году. Полярники остались без горючего, потому что топливо просочилось из запаянных оловом баков. Ещё «оловянная чума» помогла нашим войскам победить армию Наполеона в 1812 году. На сильном морозе оловянные пуговицы на шинелях французских солдат превращались в порошок. Потери войск неприятеля от обморожения исчислялись сотнями тысяч.
