вздыхаю.
— У меня болит плечо, — бормочу я, изо всех сил стараясь не давить на него. — Оно очень болит. Жжет.
— Это из-за «следопыта».
Он произносит это так, словно это самая естественная вещь в мире. Как будто он комментирует погоду на улице.
— Что?
— Устройство слежения, которое было имплантировано тебе в плечо много лет назад. Я вынул его. — Он подносит еще ложку супа к моим губам. — Давай. Открывай.
Я открываю рот, хотя бы для того, чтобы горячий суп не пролился мне на грудь. Я даже не чувствую его вкуса.
— У меня в плече было устройство слежения?
— Да, ближе к лопатке. Ты была у дантиста, тебе делали операцию, и именно тогда твой отец ее вставил.
— Он выслеживал меня.
— Боюсь, что так.
Хотя большая часть меня не хочет в это верить, очень маленькая, но настойчивая часть меня верит. Если уж на то пошло, в этом слишком много смысла. Казалось, он всегда знал, где я нахожусь. Я никогда не могла ничего утаить от него. Это было нечто большее, чем просто наличие глаз на затылке и телохранителей повсюду.
Праведное негодование клокочет в моей груди, поднимаясь к горлу.
— Он не доверял мне, поэтому вживил устройство слежения без моего ведома.
— Дело не в доверии. Он сделал это для твоей защиты. — Если бы я не была так зла из-за этого, мне, вероятно, было бы больше любопытно узнать, почему Рен заступается за моего отца. Как будто он поступил бы так же.
— Защиты? — Выпаливаю я, почти задыхаясь от предательства. — Он считал, что должен защищать меня? Когда Квинтон пропадал дважды? И это мне в плечо вживили датчик? Какого черта?
Впервые с тех пор, как я нашла его в саду, он улыбается, и это почти как смотреть на Рена, которого, как мне казалось, я знала. Рен, которого я так долго любила.
— И ты торопилась вернуться к ним, — говорит он, мгновенно убивая момент. Дело в горечи в его голосе, которая буквально сочится из него. У этого человека достаточно обиды, чтобы задушить лошадь. — Не волнуйся. Я вытащил датчик из тебя. Он больше не может тебя контролировать.
— Но почему? Почему ты это сделал? Что заставило тебя причинить вред моей… твоей семье? — Я исправляюсь, поскольку так и есть. Мы семья. Или, по крайней мере, были раньше.
Мои вопросы опускают завесу между нами, и он снова отстраняется, на этот раз отламывая кусочек хлеба и кладя его мне в рот. Ответов нет. Он не отвечает на мой вопрос.
Нет, нет, я не могу этого допустить. Я не могу позволить ему снова отстраниться. Должен быть способ достучаться до него, заставить его поговорить со мной. И не только потому, что я так изголодалась по нему в душе. Он чертовски жуткий, когда молчит. Жуткий.
— Я совершила ошибку еще в Массачусетском технологическом институте.
Его брови приподнимаются, но он ничего не говорит, помешивая суп от которого в воздух поднимается пар и смешивается с запахом леса, окружающего нас. При других обстоятельствах здесь было бы по-домашнему уютно.
— Я нарушила свое обещание, — продолжаю я, выдавливая из себя слова, хотя мое сердце бешено колотится и я чувствую, что меня вот-вот стошнит. Но если и получится достучаться до него, то только таким образом. Потому что я все еще ему небезразлична. Он доказал это. — Я позволила кое-кому другому прикоснуться ко мне на вечеринке. Незнакомцу в маске. Он дотронулся до меня. Не знаю. Наверное, я пыталась поверить, что это ты. Мне нужно было поверить в это после того, как я так сильно и долго скучала по тебе. Но это явно было не так, и с тех пор я сожалею об этом каждый день.
Это должно подействовать, верно? Это должно вывести его из состояния, близкого к кататонии. Он, конечно, разозлится, но будет настоящим.
Наконец-то он будет сражаться со мной. За меня.
Он глубоко вдыхает через нос, затем медленно выдыхает, глядя на кусочки моркови и горошка, плавающие в томатном бульоне. О чем он думает? Что он собирается делать?
То, что он делает, когда наконец поднимает взгляд, — последнее, чего я ожидала.
Он улыбается.
С таким же успехом он мог ударить меня. Нет, удар по лицу был бы более нормальным после того, в чем я только что призналась. В этом я могла бы найти смысл.
Но улыбка? Та, которая никогда не коснется его пустых глаз?
— Как будто я когда-нибудь позволил бы кому-то другому прикоснуться к тебе, — шепчет он, улыбка все еще не сходит с его лица.
Правда обрушивается на меня, как тонна кирпичей.
О боже мой.
Это был он.
Он преследовал меня по кампусу.
Я была права, но лучше мне от этого не становится.
Все, что я могу сделать, это спросить себя, с кем я на самом деле заперта в этой комнате?
РЕН
Я представлял, что она завалит меня вопросами после того, как накормлю ее, что я буду часами помогать ей соединять точки между тем, что ее интуиция, должно быть, подсказывала ей на протяжении многих лет, и реальностью, в которой я слежу за ней, наблюдаю и защищаю ее на расстоянии.
Вместо этого она устроилась поудобнее и уснула, снова оставив меня присматривать за ней.
Я не могу сказать, что сожалею, что кажется мне одновременно забавным и грустным. Я ждал этого, предвкушая наше совместное времяпрепровождение. Жил ради этого. И все же больше всего на свете ее присутствие заставило меня жаждать тишины на некоторое время.
В такие моменты разница между моей прежней жизнью и той, которой я живу сейчас, становится самой разительной. Со временем я привык к тому, что ничего не менялось, и с каждым днем мне становилось немного комфортнее в своем одиночестве.
В конце концов, стало нормой проводить целый день или даже несколько дней подряд, не слыша других голосов, кроме своего собственного и, иногда, Ривера.
Впервые здесь раздается женский голос.
Женская сладость.
Ее аромат окружает меня, укутывая плотным одеялом. Ваниль, лаванда, весна. Запах пропитывает мою рубашку и кожу. Этого достаточно, чтобы заставить меня ужаснуться перспективе душа. Я не хочу смывать его.
Теперь, когда она со мной, моя потребность обладать ею полностью стала сильнее, чем когда-либо. Я полагал, что, забрав ее, я облегчу всепоглощающую, болезненную тягу, которая портит мне сон.
Я думал, что вид ее, мирно спящей, свернувшись калачиком в моей постели, нашей постели, принесет мне умиротворение. Но все, что она сделала
