Все вокруг было настолько перенасыщенно цветом, точно сам безумный Винсент прошелся тут своей не знающей удержу кистью: желтое-прежелтое поле сливалось с небом невиданной синевы, а белые облака на нем были так ослепительны, что просто впивались в глаза.
— Как жарко! — сказала я, вместо того, чтобы признаться, как мне хорошо.
Режиссер запрокинул голову и, прислушавшись, серьезно сказал:
— Ветер уже близко.
Я засмеялась нелепости его предсказания, но в тот же миг мое лицо обдуло прохладой, и мне стало не до смеха.
— Как ты узнал, Режиссер?
Оглянувшись, я увидела его на другом конце поля. Его алая рубашка билась на ветру, как знамя победителя. Была ли она на Режиссере, когда мы сидели в замке? Я не помнила этого…
— Беги ко мне! — крикнул он. — Беги навстречу ветру! Это великолепно!
"Но он же будет дуть мне в спину", — хотела сказать я и тут же почувствовала, что ветер сменил направление. Я сделала пару шагов, и воздушная волна подхватила меня и понесла к этому красному пятну, что зависло над желтизной.
"Он вышел из Красного замка в красной рубашке и с красными глазами", — мелькнула у меня мысль, но я не успела ее додумать и к чему-либо привязать, потому что налетела на Режиссера, и мы повалились на землю.
— Великолепно! — засмеялся он и, протянув руку, погладил меня по щеке.
Я быстро отодвинулась, но он не рассердился, а снисходительно усмехнулся:
— Опять боишься. Запомни, я не трону тебя, пока ты сама не попросишь.
— Я не попрошу.
— Посмотрим, — он сел, сорвал сухой стебелек и зажал его зубами. — Вот она Россия… А ты хочешь променять эту дикую красоту на английскую ухоженность? Ты в своем уме?!
Я так и ахнула:
— Откуда ты знаешь?
— Я все знаю, — невозмутимо ответил он. — Я же Режиссер! Я должен следить за всем, что происходит с моими героями.
— Но это ведь происходит со мной не в кино! Ты и за моей жизнью следишь?
Режиссер вытащил изо рта соломинку и переломил ее пополам.
— Жизнь, кино… Где их границы? Бунюэлевский фильм очень точен в этом смысле.
— Ты снимаешь в таком же духе?
Его передернуло:
— Я?! Мой дух неповторим!
"О, началось", — с тоской подумала я. Когда Режиссер опускался до бахвальства, то становился неинтересен.
Подражая Полу, я строго сказала:
— Неповторим только Бог.
Он опять вскинулся:
— Все вы прикрываетесь Богом, когда нечего сказать! Ты со мной разговариваешь, а не с Богом, так будь добра слушать меня.
— Я хочу вернуться. Хочу домой.
— Еще заплачь, — Режиссер с отвращением скривился, потом слегка потряс головой. — Ладно, извини. Я не хотел омрачать твою радость. Сейчас я все исправлю. Пойдем!
Легко вскочив, он протянул мне руку, и я, правда не без опаски, ухватилась за нее. Режиссер поставил меня на ноги, но только я попыталась заглянуть ему в лицо, как он подтолкнул меня в спину:
— Побежали, побежали!
Но я не тронулась с места:
— Почему ты все время заставляешь меня бегать?!
— Ты красиво двигаешься. Ты же помнишь, что я говорил о Красоте? Красивый человек обладает огромной властью над душой художника. Он может вдохновить на создание сонаты, которую принято называть "Лунной", а может иссушить вдохновение вообще.
— Ты преувеличиваешь… Не так уж я и красива.
Режиссер удивился:
— А я и не о тебе вовсе… Я вообще о Красоте. Женщины, мужчины, ребенка… Вон лошади, видишь? Разве они не способны вдохновить? Ты ведь тоже претендуешь на звание художницы, значит можешь судить.
— Откуда ты… Ах да… Ты же все знаешь!
— Ну побежали! — умоляюще воскликнул Режиссер, и не успела я ответить, как его ослепительная рубашка уже замелькала впереди.
Я бросилась на красный цвет, который впервые не останавливал, а призывал к движению. Колкие стебли сухо потрескивали у меня под ногами, кое-где в светлой стерне проглядывали розоватые головки клевера, и детское воспоминание о сладости их прохладных лепестков оживало на языке.
Как ни странно, лошади, что паслись у самого края березняка, не шарахнулись от нас, а продолжали выискивать траву посочнее. То и дело какая-нибудь из них встряхивалась и фыркала, отгоняя мух. Длинные хвосты ни на секунду не оставались в покое. Оглядев их с самодовольством хозяина, Режиссер спросил:
— Какую хочешь?
— Что?! Я ни разу в жизни не сидела на коне!
— Тем лучше. Впервые все лучше. Кроме секса…
— Да я даже не подойду ни к одной!
Не слушая, он поймал за гриву белую лошадь и подвел ко мне:
— Белые обычно спокойнее.
— Еще и без седла?!
— А какая тебе разница? — беспечно отозвался Режиссер. — В седле ты ведь тоже никогда не сидела.
Я пообещала свернуть себе шею, но Режиссер напомнил, что лошадь не выше Красного замка, и поспорить с этим было невозможно. Опустившись на одно колено, он сцепил руки "замком" и уверенно сказал:
— Ну, давай!
Когда я с горем пополам вскарабкалась, в голове у меня поплыло: эта лошадь оказалась высотой с небоскреб. Не слушая моих причитаний, Режиссер ловко запрыгнул на красивого, в белых "гольфиках", вороного коня и, подобравшись ко мне поближе, спокойно сказал:
— Ты уже вышла из круга — постель, раковина, плита. Назад тебе не захочется. Так что… Вперед!
Он ударил ладонью мою лошадь по крупу и сам поскакал рядом.
— Выпрями спину! Чувствуешь? Это свобода! Только здесь и сейчас, потому что твоя душа на воле. Ты не найдешь свободы, бегая по миру. Она в тебе! Во мне! В нас!
Оглушительно гикнув, Режиссер вырвался вперед, но моя лошадь не отставала. Мы точно срослись с ней в то мгновение, когда тронулись с места. Ветер окутал нас невидимым коконом, слепил друг с другом, и я знала, что никогда не упаду. Мы словно превратились в безумно счастливого Кентавра, которому не нужна даже любовь Афродиты. Пока в ушах так вольно поет ветер… И все же было в нашей скачке что-то яростное, и радость наша была злой, будто мы топтали в эти минуты все, что душило нас. И даже в песне ветра все отчетливее слышался надрыв.
Мы скакали долго, наверное, целую жизнь, но Я ничуть не устала и не пресытилась остервенелой радостью. Режиссер не обманул — я получила ее сполна. Никто и никогда не давал мне больше…
Горизонт, которого мы пытались достичь, из багряно-лилового стал густо фиолетовым, и только тогда до меня дошло, что наступила ночь.
"Пол! — ужаснулась я. — Пол ведь уже давно дома!"
Словно угадав мои мысли, Режиссер удержал коня, и моя лошадь тоже остановилась.
— Надо возвращаться, — сказал он.
— Как же мы вернемся? Мы так далеко ускакали от того места…
