— Мы покупаем акции компании по производству косметики «Елена Рубинштейн», — говорил отец. — Основательница — необыкновенная женщина, стреляный воробей — ей за восемьдесят или около того, — заинтересована в нас. Она идет на все, чтобы умножить свои миллионы, и она довольно низкого мнения о «банкирах», как она называет всех, кто работает на Уолл-стрит, следовательно, я использовал наших банкиров, чтобы разбудить ее ненасытный аппетит.
В течение последующих тридцати минут Бенедикт разговаривал исключительно с Чарльзом, практически не обращая внимания на Норриса, делавшего время от времени короткие записи в блокноте от Картье, который всегда носил с собой.
Чарльз узнал, что как раз накануне банкротства Уолл-стрит в 1929 году Елена Рубинштейн за восемь миллионов долларов продала свое дело в Америке банку «Братья Леманн», занимающемуся размещением ценных бумаг. Они прибегли к решительным мерам, пытаясь расширить сеть доставки и распространения товаров, и продавали косметику высокого класса аптекам и даже бакалейным лавкам по всей стране. Через год дела уже пришли в упадок, — и втайне от банкиров мадам Рубинштейн начала скупать назад свои акции, как только они поступали на рынок, а также собирала доверенности от мелких держателей, главным образом женщин, своих постоянных покупательниц.
— После краха акции резко упали в цене, и спустя год с небольшим после первоначальной сделки она сумела заставить банкиров продать ей дело обратно за два миллиона долларов. Она получила чистой прибыли шесть миллионов долларов, и без всяких хлопот, Чарли, — со смехом сказал Бенедикт сыну, хотя тот совершенно не понимал, почему это обстоятельство привело отца в такое хорошее расположение духа. — Очевидно, она полагает, что может проделать нечто подобное и с нами, простофилями. Через пару недель я встречусь с ней в Париже. Я хочу, чтобы ты поехал со мной. Ты много работал. Я дам тебе шанс улизнуть, а взамен это даст мне возможность испытать твое знаменитое обаяние, о котором я столько наслышан, перед обаянием императрица красоты не устоит. — Он помолчал немного, а потом небрежно добавил: — Я догадываюсь, как ты соскучился по своим друзьям в Лондоне. Если все пойдет хорошо, на обратном пути мы остановимся там на несколько дней.
Чарльз был ошеломлен. «Ты много работал». Все-таки отец это заметил. На душе у него потеплело. И в то же время он понял, насколько сильно его желание порадовать отца и сделать что-то значимое для компании. Ему захотелось вскочить и крепко обнять отца, но поскольку он никогда прежде так не поступал, ему было трудно решиться на этот жест.
Париж! Он едет с отцом в Париж на важную деловую встречу, а затем — в Лондон! Ему не терпелось порадовать новостями нескольких молодых женщин, которые будут ждать его с распростертыми объятиями.
До конца ленча Чарльз просидел выпрямившись на стуле и едва мог есть от страха, что его сочтут недостаточно внимательным, что по какому-нибудь недоразумению, из-за обмолвки или неверного жеста, отец не поймет, как он ценит этот первый знак доверия. Никогда прежде Чарльз так искренне не преклонялся перед отцом.
После ленча Бенедикт пригласил Норриса в свой личный рабочий кабинет, отдельный от главных президентских апартаментов.
— Ты уверен, что это именно то, чего ты хочешь, приятель? — серьезно спросил Бенедикт.
Норрис потряс его. Исполненный решимости разыграть партию, над которой он размышлял много месяцев, Бенедикт глубоко задумался, дожидаясь за ленчем Чарльза, когда внезапно появился Норрис, без приглашения выдвинул стул и уселся на него. Это была непростительная бесцеремонность, но отчаянное выражение лица Норриса, слава Богу, заставило его удержаться от резкости.
— Извини, Бен, но я должен тебе кое-что сказать. Прямо сейчас. Я ждал удобного момента, но, взглянув повнимательнее на наше расписание, понял, что такого не предвидится. Я наконец решился. Я влюблен. Я собираюсь развестись с Одри. Это будет очень трудно, она обчистит меня до нитки, но мне уже тридцать пять. Через пять лет исполнится сорок. В чем смысл жизни?
В этот момент пришел Чарльз, и Норрис умолк, точно моллюск сомкнул створки раковины; из симпатии Бенедикт жестом попросил его остаться. Норрис знал все досконально о его интересе к фирме Елены Рубинштейн. Единственная вещь, которой не знал никто, — почему он был так заинтересован.
— Хочешь поговорить об этом сейчас, Норрис? — Бенедикт пытливо посмотрел на человека, которому доверял больше, чем кому бы то ни было в компании. Норрис выглядел бледным и взволнованным. Было уже почти два часа, но черт с ним, — Бенедикт подошел к бару и налил два бокала бренди.
Возникало ли у него когда-нибудь желание поделиться своими проблемами?! В течение следующего часа Норрис будто изливался за все годы разочарования и затаенной безысходности. Никогда прежде он не позволял себе ни слова критики в адрес Одри. Сейчас, слушая печальную повесть семейных горестей, Бенедикт вспомнил, что Хани никогда не любила жену Норриса. Он сам относился равнодушно к маленькой неприметной простушке, носившей платья, которые всегда были ей чуточку тесноваты, но он и предположить не мог, что в душе Норриса накопилось столько злости и раздражения. Что ж, бедняга был прав. Одри обчистит его до нитки и так далее, но Тауэрс поможет ему пройти через это как материально, так и с моральной точки зрения. Никто не поймет Норриса лучше него.
Когда Норрис заговорил о женщине, появившейся в его жизни, лицо его смягчилось. Бенедикт никогда его раньше таким не видел. Он почувствовал привычную боль. Он должен прекратить это. Норрис бередил незаживающую рану. И что еще хуже, заставил Бенедикта усомниться в действенности хитроумного плана, который приблизительно час назад казался абсолютно безупречным. С помощью именно этого плана он собирался снова подчинить себе изящную, пылкую женщину, которую он не переставал желать, единственную женщину, которая ушла из его жизни, не издав ни слова жалобы и ни разу не оглянувшись, женщину, которая теперь, похоже, не хочет иметь с ним ничего общего.
Бенедикт не винил ее. У нее не было оснований верить чему-либо, что он может ей сказать или предложить. Кроме того, она приобретала все больший вес в империи Рубинштейн, даже ездила по различным европейским филиалам, создавая себе скромную, но прочную репутацию, ни разу не наступив на больные мозоли своей нанимательницы с задатками Макиавелли. «Я стою большего, я не просто пара рук, полковник Тауэрс. Надеюсь, когда-нибудь я стану знаменитой благодаря своему уму». Он до сих пор отчетливо помнил ее лицо, полное гнева и возмущения, в тот день, целую вечность назад.