никого… и хорошо. Хотелось помереть тут, в туалете, на холодном кафеле. Один раз, другой, третий вздохнуть и навсегда замолчать.
Боялась ли так же когда-то Катя, мама Мани?
Боялась ли так моя мама?
Всем ли так страшно и плохо?
И к кому бежать? К тебе? Наверное…
Если честно, я не сомневалась, что должна рассказать, и даже не думала о том, что нужно это бросить в лицо, мол, смотри, что натворил. Вовсе нет, я понимала, что это наша проблема. Я понимала, что необразованная дура. Понимала, что не должна была покорной овечкой кивать на слова гинеколога. Я всё-всё понимала… Но вот только от этого не становилось легче.
Я вышла из туалета и упала на свой диван, прислушиваясь к себе и своему организму. Он что-то понял? Ему так противно и неприятно от происходящего? Почему тогда мне так плохо физически…. почему я не счастлива?
Ты позвонил. Спасибо. Ты звонил строго трижды в день, как по будильнику, а я отключалась. Я привыкла к этим звонкам, и мой день стал им подчиняться. Один звонок перед завтраком – значит, пора встать. Второй в обед – нужно пойти и забрать из ателье папеньки Маню. Третий – на ночь, ещё одну серию и спать. И лежать с телефоном гипнотизировать сообщения, чтобы не решаться писать.
– Да? – прошептала я.
– Ты взяла трубку. Что случилось?
– Марк, – я всхлипнула и разрыдалась.
Мне показалось, что я одним только словом “Да”, сказанным просто для связки, скинула на тебя большую часть огромного не по моим плечам груза. Я почему-то вдохнула глубже, глубже, ещё, а потом сорвалась с места и стала жадно пить из стоящей у дивана бутылки минералки. И кашлять, потому что подавилась.
Ты приехал через сорок минут и тут же оказался в моей комнате, а Маню забирать через два часа, и страшно жутко, что тебя тут найдут, но я всё равно и забралась на твои руки и свернулась ручной змейкой, ты гладил по голове, и я то плакала, то успокаивалась, а ты целовал мою макушку и боялся за нас двоих. Со слезами выходила моя жуткая ноша, но страх никуда не девался, ужас теперь был обнажённым, чистым.
– Нель?..
– Я не хочу, – мои губы дрожали, потому голос был особенно жалким и ужасно хриплым, – не хочу, Марк…
– Почему?
– Мне в…восемнадцать… Я вообще не хотела никогда… Я… боюсь.
Ты целовал теперь мои щеки без похоти, просто потому что это успокаивало, и говорил, как всё наладится, придёт в норму.
– Как? Какая вообще норма? Это… человек…
– Мы… сглазили, выходит. – Твой смех что-то во мне изменил. Я распахнула глаза и уставилась на тебя, смеющегося и пока ещё чужого мне человека. Я долго к тебе привыкала. Очень-очень долго. Потому что из разряда смешного знакомого ты перешёл в разряд… будущий отец моей дочери. – Не бойся. Пошли. К врачу.
– Папенька… Маня…
– Сначала найдём врача, который всё объяснит. Потом я верну тебя домой, мы уложимся часа в два-три. Мы вместе решим, как всё рассказать твоему отцу, ладно?
– Ладно. А твои?
– Они поймут, – твоя кривоватая ухмылка меня поразила.
– Ты серьёзно?
– Да. Идём, расскажу как-нибудь.
И мы поехали к врачу. И он всё повторил. И впервые я узнала, что такое гипергликемия.
* * *
Ты читал рекомендации врача, я читала на твоём лице беспокойство и заинтересованность. И не понимала, почему тебя это волнует больше, чем меня. Почему у меня внутри так пусто и так всё дрожит и замирает. Почему ты смотришь на меня с какой-то тайной во взгляде, как-то по-особенному, а я не могу врубиться, что, блин, происходит.
– Я не могу сама это решать. Мы должны поговорить с папенькой…
– Неля. Это твоя жизнь, и прежде чем с ним говорить, ты должна сама решить, чего ты хочешь.
– Хочу… не знаю. Я не знаю, как я могу знать?
– Ты знала, что у тебя проблемы с сахаром?
– Нет. Иногда мне было плохо. Врач объяснил, что это был сахар. Но… это давно. После смерти Серёжи…
Я замолчала пережёвывая имя брата, понимая… что сказала его чуть ли не впервые просто в разговоре. Имя выскользнуло и зависло в воздухе, парализовав меня. Оно, будто живое, дышало и подрагивало, спрашивая: что дальше? Что дальше? Теперь я буду легко его произносить? Почему? Потому что когда-то так же страшно было моему брату. Моему пятнадцатилетнему старшему брату было страшно, а мне восемнадцать. Я старше, умнее и нет…
– …Я даже не знаю, кто я, – шепот был пугающе жалким, опять. Всё это делало меня жалкой, а я хотела прекратить всё. – И кто ты… Кто ты? Ты работаешь, да? Ты… ты п**дец какой взрослый! Тебе блин… на семь лет больше.
– Тише. Тише!
– Нет!
Мы сидели в машине на парковке, и мне вдруг показалось, что я тут не к месту. Я не должна сидеть справа, рядом с почти-мужчиной, я не должна быть ему под стать, не должна быть тут на правах чьей-то женщины и чьей-то матери. И этот липкий ужас от моей неуместности покрывал всё тело, и снова по ногам бежали мурашки-муравьи, только теперь мне пояснили, что этого нужно опасаться. Объяснили, что нужно следить за всем, за моим вмиг оказавшимся бракованным организмом, нужно пить какие-то таблетки, нужно идти к эндокринологу. Нужно брать какие-то талоны.
В пять в среду врач.
К восьми утра анализы.
Кровь, моча.
Перед этим не есть, не пить.
Тут прийти, забрать талон в регистратуре, а за этим заехать завтра к шести.
– А-а-а-а! – Мой вопль должны были услышать все вокруг, я не верила в то, что происходит, и ты устало потёр лоб, потом всё лицо ладонями и кивнул.
– Прости.
– Ничего, – шепнула я, успокаиваясь. – Не буду тебя винить… Я не умнее. Может, маме моей… только не папенька.
– Почему мама?
– Потому что, видимо, девочки в беде идут к
