— Успокойся, все нормально, — бессвязно шептала ей я, — главное, что все хорошо закончилось. Переломов у тебя вроде бы нет, зубы на месте, синяки быстро заживут. Завтра сводим тебя в травмпункт и парикмахерскую. Пройдет несколько месяцев, и ты будешь выглядеть точно так же, как раньше.
— Да… — безо всякого выражения сказала она, — и знаешь что, Глаш?
— Что?
— Я больше никогда не буду сниматься в порнухе. С меня хватит!
Отплакавшись, Маринка умылась, хлебнула новопассита, завернулась в овечий плед и уснула на моем диване.
Ну а мы с Донецким остались одни. Как ни старалась я суетиться, веселить его, отвлекать, все равно в воздухе, как топор над плахой, висел немой вопрос.
Данила знает, что я снималась в порнофильме.
Он шокирован.
Потрясен.
Я оказалась совсем не тем, кем он хотел меня видеть.
И посматривал он на меня несколько брезгливо.
Мы выпили по чашке чаю, молча. А потом так же молча он вышел в прихожую и принялся зашнуровывать кроссовки.
— Донецкий… — слабым голосом позвала я. — Не уходи, а?
Вместо ответа он посмотрел на меня так, что мне захотелось скукожиться, втянуть голову в плечи, а лучше вообще провалиться сквозь внезапно образовавшуюся дыру к соседям с нижнего этажа.
Скупо попрощавшись, Данила ушел. Внезапное осознание, что на этот раз он больше не вернется, оглушило меня, как удар кувалдой в самое темечко. Не вернется, что бы я ни делала.
Странно все-таки устроен человек. Месяцами он ходил вокруг меня, как волк, выслеживающий добычу, звонил, приглашал куда-то, не обижался на мой сарказм, плевать хотел на мое безразличие. С одной стороны, его навязчивое внимание раздражало, с другой — я успела подсесть на него, как на мягкий наркотик. И вот когда я поняла, что в моей жизни больше никогда не будет Данилы Донецкого… Когда с этим пониманием я смотрела на него, торопливо зашнуровывающего кроссовки… Мне вдруг стало так плохо, какие было никогда до этого — даже в тот вечер, когда я выпила восемь бутылок «Балтики № 9», а потом полночи раскачивалась над унитазом, как соломинка на ветру. В моей жизни уже случалась экстренная ампутация близких людей, но все же они остались при мне хотя бы бесплотными голосами в телефонной трубке.
— Это была ошибка, — в очередной раз сказала я, неизвестно на что рассчитывая. — Слышишь, Донецкий? Я ошиблась. Надо было переждать. Или больше работать. Или у тебя одолжить. А я…
Он посмотрел на меня снизу вверх. Еще раз поправил шнурок, распрямился, закинул на плечо лямку рюкзака.
— Ты только не давай своей Маринке пить, когда она проснется, — спокойным, почти приветливым голосом предупредил он. — Знаю я вас, возьмете вина или текилы, что еще хуже. А человек снотворное принимал.
Вдруг вспомнилось стихотворение Ахматовой, над которым любят всплакнуть сентиментальные старшеклассницы:
… задыхаясь, я крикнула: «Шутка
Все, что было, уйдешь — я умру…»
Улыбнулся спокойно и жутко
И сказал мне: «Не стой на ветру».
— Не волнуйся, не разрешу, — с готовностью откликнулась я. — Я тебе позвоню, когда она проснется. Хорошо?
Он посмотрел на меня так, что необходимость в словах отпала. Пробормотав оставшееся безответным «Ну пока», я захлопнула за ним дверь.
Маринка проснулась, когда за окном уже затеплились фонари, а небо сменило прозрачный пастельный шелк на тяжелый темный бархат.
Тупо посмотрела на меня. Осознала, что случившееся — не дурной сон. Всплакнула.
Обняла меня. Повздыхали вместе — happy end все-таки, пусть и состоявшийся такой ценой. Марина провела ладонью по своим коротко остриженным волосам, задумчиво ощупала синяк на лице.
— Ну и на кого я сейчас похожа?
— Ты и правда хочешь знать? — усмехнулась я. — Наверное, на алкоголика, который живет на привокзальной лужайке.
Она вяло посмеялась — и это был хороший знак. Я знала, что Маринка не из тех, кто безвольно позволит лужице депрессии разрастись в смертоносное болото. Она справится.
Нехотя она побрела в ванную. Услышав ее слабый вскрик, я поняла, что она наткнулась на собственное зеркальное отражение. Всплакнула еще раз.
Я сварила кофе и сделала горячие бутерброды с сыром.
— А может, Ленке позвоним? — предложила я.
— Не знаю, — с сомнением покачала вихрастой головой Марина, — ты же знаешь, какая наша Ленка бестактная. Будет на меня таращиться.
И тут меня осенило: да она же не знает ничего!
Великий Ленкин секрет, заглянув по случаю в гости, так и прописался незаметно в моей квартире и никуда за ее пределы не выходил. Не потому, что я нема и деликатна, как кладбищенская земля. Просто как-то из головы вылетело.
— Мариша… Лена с ним рассталась! Ты понимаешь? Ушла от Пупсика. Насовсем.
Марина замерла, не донеся до рта чашку с дымящимся кофе. И на секунду собственное горе, сквозняком холодящее оголенный череп, отступило на второй план.
— Ты шутишь?
— Нет! Маринка, как же я забыла тебе сказать! Ленка тут приходила ко мне. Совсем никакая, в слезах. Говорила, что больше так не может, что не любит его, что ей надоели все эти, как она выразилась, версаче-хреначе.
— А ты?
— Поддержала, — улыбнулась я, — что же еще. Я давно ждала, когда это случится. Чуть было не перестала в это верить.
— А я перестала, — призналась Марина, ставя так и не пригубленную чашку на стол, — и даже смирилась. В какой-то момент решила, что все она сделала правильно.
— В смысле?
— Ну, с Пупсиком, — нехотя призналась она, — конечно, он противный и сексуальности в нем, как в шаре для боулинга. Но он ведь квартиру обещал ей подарить и образование купить. Брильянтов одних на двадцать тысяч долларов на нее повесил. А где бы была Ленка без этого всего?
— Ну ты даешь! Надеюсь, это временное помрачение рассудка. Он противный. И все. Это точка. Так что, зовем Ленку?
Сквозь трагически сложенные брови, опущенные уголки губ и заплаканные глаза с лаконичным «Эх!» проступила та Маринка, которую я знала.
— Ну что с вами поделаешь? Конечно, зовем!
Кто-то начинает новую жизнь с понедельника (мой прогноз — такая идиллия длится максимум до среды), кто-то — с первого января (банально до оскомины). Ну а кто-то — мы, например, — с катастрофы. Беда, помноженная натрое, сблизила нас, сплела наши нервные окончания, словно благодаря причудливой шутке природы мы стали психологическими сиамскими близнецами. Одна из нас едва не погибла и лишилась роскошных волос. Другая предпочла ничего не обещающий арбатский ветер и покрытое мраком будущее определенности, скучной, как подогретый кефир. Третья потеряла мужчину, который мог бы… Кем мог бы стать для меня Данила Донецкий, я точно не знала, однако его бесповоротное отбытие оставило вяжущий привкус горечи. Я старалась гнать эту мысль прочь, но все же ничего не могла с этим поделать — как будто внутри меня медленно надували шарик, который вот-вот лопнет, заполнив все мое существо вырвавшимся на волю вакуумом.
