Ознакомительная версия.
– Гранью чего? – спросила Роза.
– Человечности, – ответила Лиза.
– Да? – воскликнула Роза. – Да? А где эта человечность? Ну где? Где?
– Перестань! – говорила Лиза. – Она в тебе! Она в каждом. Или есть, или нет.
– Девочки! – кричала Нина. – Не отвлекайтесь. Сегодня надо кончить. Завтра объявили заморозки.
Возвращались на пятый этаж. Эдик поил их глинтвейном. Ниночка громко глотала и говорила:
– Весной будем копать колодец… Был же у нас раньше, был. А вода какая! Не то, что эти ржавые помои из труб…
– Нинок, – тихо говорил Эдик. – Весной они начнут с нашего двора…
– Нет! – кричала Ниночка. – Можешь мне поверить, эта трасса пройдет мимо… Я чувствую…
У Лизоньки сжималось сердце. Что это у них у всех за свойство: видеть невидимое, чувствовать заранее, понимать незнаемое. Конечно, трасса пройдет мимо. Раз мама так чувствует, так и будет. А она вот другое чувствует: кто-то приедет. Вот уже месяц она, как идиотка, кидается к почтовому ящику, и дома, и у мамы. Она кого-то ждет. От ожидания ее всю ломит. Перебирала в памяти всех родных и близких. Когда встретилась с Жорой – подумала: не его ли предсказывало сердце? Все-таки в ее жизни он, скажем, человек не последний. Как тогда было? Он позвал ее на чердак, где доживала свой век панцирная сетка. На ней так естественно лежал детский матрасик и пахнул старыми писюшками. Жорик сказал просто и нежно:
– Давай попробуем! Смотри, как он у меня настропалился.
С ним было легко и не стыдно. И она ему благодарна за это. Тогда еще и понятия никто не имел о сексуальной революции, а Жорик ее совершил на панцирной сетке просто и радостно, как это делают птицы. На всю жизнь в ней осталась эта свобода от проблем пола, от мыслей о проклятом грехе. Всю жизнь муж восхищается в ней именно этим. Правда, о Жорике и матраце она ему не рассказала. Вот интересно, почему? Надо об этом подумать. Так вот, встретившись с Жорой, естественным человеком, она поняла – не с ним была ей предсказана встреча. Кто-то другой рвался к ней, кто-то другой… Но никто в дверь не звонил.
Весной товарищи-аппаратчики взяли и отправили Лелю на пенсию. Еще на Новый год такой бархатный сделали адрес: ваш опыт, ваша мудрость… А тут в два дня – ах, Ольга Дмитриевна, Ольга Дмитриевна. Пора, голубушка, пора… Устали вы очень. Нет сил вас мучить.
С каких это пор мы определяем нужность человека возрастом? Самому уже семьдесят три, а ей всего шестьдесят один, и у нее пульс, давление, велосипед – полная норма. Потому что женщина, с ней так можно, да? Ее так улещали, что в конце концов даже убедили – она партии на пенсии нужнее. С этими словами она приехала к Ниночке, а Ниночка как раз влезла в резиновые сапоги, в робу, повязалась платком концами вверх, чтоб не мешал, а Леля – в сапогах-чулках нежнейшей кожи, в замшевом французском пальто, в шапочке из норки явилась не запылилась.
– Пошли со мной в огород, – сказала Ниночка, – или уезжай. Дело не брошу.
И Леля пошла. Шла и испытывала почти счастье от того, что она такая, как есть, а Ниночка совсем другая, для нее неприемлемая… Ниночка же думала, что вот не дал Бог счастья младшей сестре, не дал, и все тут. Детей нет, работу имела черт знает какую, муж – полное дерьмо, старость у нее будет стыдная, потому что собирается она вести какой-то политкружок. Дура! Окстись! Так они и шли – сестры, обе переполненные чувством превосходства. Вот я, думала одна. Вот я, думала другая.
Человека в светлом шерстяном пальто первой увидела Ниночка. Человек заглядывал в окна брошенного и списанного по всем статьям дома. Почему-то Нина подумала, что он из исполнительных органов и пришел, к примеру, официально поджигать дом. Но не так он был одет, этот человек. Слишком светлым и слишком шерстяным было его пальто для дурного дела.
Ниночка крикнула от самой калитки:
– Чего заглядываете? Я – хозяйка.
– Ты уже тут не хозяйка, – поправила ее Леля. – Государство тебе дало полную компенсацию.
Человек легко сбежал с крыльца и пошел им навстречу. Был он весь такой не по-нашему мягкий и чистый. Кто из них первый подумал это слово – «не по-нашему»? Они потом спорили. Леля: у меня на иностранцев нюх, я их воспринимаю кожей. Озноб – не наш. Ниночка: наши не улыбаются. Наши сразу – официальный вид; пакость делают – а вид официальный. Мочатся – а вид как на трибуне. Леля: откуда тебе знать это? Ниночка: я любого человека вижу, какой он, когда сам-пресам. В сортире там, или в ванной. Леля: фу! Ниночка: ничего подобного. Это интересно.
Но это было потом. Пока же они шли от калитки, а шерстяной шел им навстречу, сняв, между прочим, светлую мягкую шляпу и оголив розовый череп.
– Я ищу Нину Дмитриевну, – сказал он.
– Ну, нашли, – ответила Ниночка. – Дальше что?
Между ними было четыре Лелиных шага и три Ниночкиных. Между ними лежали ржавая труба и кусок кирпича, который еще осенью был брошен Ниной в чужую собаку, между ними торчали черные с зимы ветки сирени, между ними низко пролетел воробей, у которого была своя жизненная трасса.
Они втроем составляли треугольник, вершиной которого был этот в красивом шерстяном, пальто, а сестры тулились в углах основания. Они не знали, что связаны не только геометрией, но Леля просто унюхивала провокацию, а Ниночка лихорадочно соображала, какая пакость может быть от этого не нашего человека, который ее ищет.
– Нина и Леля? – спросил человек.
– При чем тут я? – взвизгнула Леля. – Я с вами абсолютно не знакома. Абсолютно.
– Уу! – сказал человек. – Уу! Девочки!
– Тьфу! – воскликнула Ниночка. – Тьфу! Ты что ли, Иван?
Так вот прямо посреди уже почти ничейного, с точки зрения Лели, и ее собственного, с точки зрения Ниночки, двора возник Иван Сумской, без вести пропавший солдат, отец Лизоньки и Розы, спортбосс из Канады, призванный на родину всемирной олимпиадой и говоривший сейчас «уу», как он говорил в тридцать седьмом, когда посадили в допр Дуську.
– А я все думала, что бы мне надеть покрасивей, – сказала Ниночка. – Как чуяла! По-моему, я при полном параде! – И она притопнула сапогом сорок третьего размера.
– Я тебя в любом бы узнал, – смеялся Сумской. – Вашу породу нельзя не узнать. Глаз у вас – у-у!
– Вы откуда? – спросила Леля. – Извините, конечно, что вторгаюсь.
– Калгари, – произнес он не на наш манер. И добавил: – Канада, девочки.
– Ну, я пошла! – сказала Леля, но не пошла – побежала. В этой стремительности убегания было столько неестественности, столько жалкости, что Ниночка решила даже ее защитить.
– Дела у нее. Так что ты, Ваня…
«Что – Ваня» она не сказала, потому что вдруг поняла, что слов не знает, какими ей с ним пользоваться. Не скажешь же: от тебя, чумовой мужик, побежала наша Леля, потому что ты теперь иностранец, Леля вас всех на дух не выносит, враждебная вы нам всем система. Она со своим придурошным кэгэбешником пудрит всем мозги, что во время олимпиады лучше на улицу ни ногой, потому как всякое может случиться.
Ознакомительная версия.
