Внутри церкви было прохладно, тихо и спокойно — разительный контраст с жарой, шумом и хаосом, царящими снаружи. Она прошла в темный угол святилища, присела на скамью и, преклонив колени, всей душой погрузилась в молитву. Несколько дней назад, на исповеди, она сказала священнику, что решилась на аборт. Он сурово порицал ее и убеждал отказаться от этого греха. Впрочем, другого она и не ожидала от него услышать.
Артур Кэднесс, вероятно, гораздо глубже священника проник в суть ее положения, и она не могла не отметить этого, когда они разговаривали. Харрисон послал к ней Артура в день своего выхода из больницы. Она была дома, несмотря на недомогание, с нетерпением ожидая обещанного прихода возлюбленного. Но Артур Кэднесс, худой, педантичный человек в очках с роговой оправой, слишком темной для его бледного лица, был единственным, кто вошел в ее дверь.
— Почему вы? — спросила она прежде, чем он успел войти в квартиру.
— Харрисон прийти не мог, — ответил тот.
— Не мог или не хотел?
— Не мог.
Она впустила его, понимая, что опять Вашингтон тайно выступил против нее. Но ведь она так мало просила — ей просто надо побыть с человеком, которого она любит и чье дитя носит под сердцем! Однако общество принимало в расчет только жену. Мэджин помнила горькую судьбу своей матери: ведь ее отец тоже был женат на другой женщине. К отцу она не испытывала вражды. Как и к Эвелин. Но она надеялась, что выбор, когда-то сделанный Харрисоном, не помешает ему быть теперь с нею, с Мэджин. Об этом она и подумала, глядя в плоские, неуступчивые глаза визитера.
— Значит, он не придет? И что же вы предлагаете мне делать?
— Ждать. Ждать, пока не пройдут выборы. Подождать пять недель, вот и все, о чем мы вас просим.
— Мы? Что это за «мы» такое? Я что, забеременела от комитета?
— Виноват. Я не так выразился…
— Я беременна, Артур. Я ношу ребенка Харрисона. И кроме него меня никто не интересует. Почему он не пришел? Впрочем, я знаю почему. Это вы со всеми вашими мальчиками на подхвате, стерегущими каждый его шаг, не позволили ему прийти ко мне!
Мэджин заплакала. Она просто не сумела сдержаться. Кэднесс чувствовал себя крайне неловко. Наконец она уняла слезы и вытерла глаза.
— О'кей, мистер политик, тогда скажите мне, что, по-вашему, я должна делать с этим ребенком? Ждать окончания выборов? Но через пять недель будет поздно размышлять о его правах на жизнь.
— Я не могу ответить на ваш вопрос. В мою компетенцию входит только сообщить о сложившейся в данный момент политической ситуации.
— Господи, да помилуйте же, Артур!.. Речь идет не об утверждении билля по поводу абортов. Речь, черт возьми, идет о моей жизни!
— Вы что, хотите сделать аборт? А я полагал, что вы католичка.
— Я-то католичка. Но я еще и просто человеческое существо. И хочу прямо сейчас узнать, что думает Харрисон?
— Я полагал, вы и сами знаете, что он любит вас. — Кэднесс чувствовал себя все более неловко и без конца поправлял сползающие на нос очки. — Подождите пять недель, — повторил он. — А если не можете ждать, сделайте аборт.
Сердце Мэджин упало.
— Это вы мне советуете? Или Харрисон?
— Это я… А Харрисон придет к вам через пять недель.
Крайнее раздражение исказило черты ее лица.
— Ради Бога, что вы из него делаете? Он что, президент, что ли? Какого черта вы нагораживаете между нами каменные стены?
— Он не президент, Мэджин. Он сенатор Соединенных Штатов, который должен быть переизбран в следующем месяце. Он женатый человек, в конце концов, и его жена ничего не знает ни о вас, ни о вашем положении. Он прекрасно понимает свою ответственность перед вами и не оставит вас. Но до восьмого ноября он ничего не может сделать.
— Это он сам так сказал? Отвечайте, Артур!
Кэднесс слабо кивнул.
— Что мне передать сенатору?
Она подняла на Кэднесса полные печали глаза.
— Скажите сенатору, что я не скоро прощу ему дезертирство. Но скажите и то, что я все же люблю его. И как все остальные избиратели, постараюсь переложить всю вину за его ошибки на тех сучьих детей, что охраняют и стерегут каждый шаг его жизни.
Артур Кэднесс встал, достал из кармана визитную карточку и передал ее со словами:
— Позвоните мне, если в чем-нибудь будете нуждаться. — Подойдя к двери, он обернулся и сказал вставшей с кресла Мэджин. — Он просил передать вам, что все случившееся имеет для него большое значение. И что он любит вас. Больше мне добавить нечего.
— Благодарю, — отозвалась Мэджин, улыбнувшись сквозь набежавшие слезы. Ей тоже нечего было добавить…
И вот она в этой церкви и пытается молиться. Прошло минут тридцать, пока она поняла, что ее молитвы никто не слышит. Бог ли покинул ее или в ней самой осталось так мало веры, что она не может до него докричаться?..
Возвращаясь к машине, она не видела ничего, кроме серого тротуара. До выборов осталось три недели, но больше ждать ей нельзя. Вопрос остался только один — убить ли только ребенка или себя вместе с ним тоже? Она ни на что не могла решиться прежде, чем поговорит с Харрисоном. Дважды она пыталась прорваться к нему по телефону. Но каждый раз трубку брал Артур Кэднесс. Она просила его, умоляла, но тот был непреклонен.
Садясь за руль, она пробежала рукой по животу. Нет, еще ничего не заметно. Вчера вечером она разделась и рассмотрела себя в зеркало — тело было таким же, как и всегда. Но он там, внутри, их ребенок, которого Харрисон не хочет. Положив руки на руль, она уронила на них голову и горько, навзрыд заплакала. Но когда подошел служитель стоянки спросить, что случилось, Мэджин вытерла слезы, завела машину и поехала домой.
Дома она первым делом достала бутылку любимого Харрисоном «Гленфиддик скотча» и налила полстакана. Стоя в кухне, она, ненавидя себя за то, что она делает, выпила все до дна. Затем пошла к телефону и позвонила в офис Харрисона.
— Передайте ему, — сказала она Артуру Кэднессу, — что если он не позвонит мне, то никогда больше не увидит в живых.
* * *
Бритт распаковывала вещи, когда Одри, стоя внизу лестницы, провозгласила, что суп готов. Тяжеловесная чернокожая женщина, Одри Джонсон, обладала достаточно сильным голосом, чтобы не подниматься каждый раз по лестнице. Бритт вошла в кухню, где Одри разливала суп по тарелкам, со словами:
— Что за дивный аромат, Одри!
— Ну, я рада, что вам нравится, мэм. Хотя что в нем, в этом супе особенного? Бросила, значит, в горшок щепотку того, щепотку сего, ну и считай, что-то вышло.
— Не всякая хозяйка знает, что должно быть под рукой, чтобы потом брать оттуда по щепотке того и сего.
