Так я поняла, что мои подозрения имеют под собой основания. Но я ещё не знала, до какой степени.
— Сравнил! — возмущалась я. — У нас была Великая Любовь.
— Ну, конечно! Великая любовь может быть только у тебя. Куда уж мне! Я же Пупкин!
Это был запрещённый приём. Мне действительно стало стыдно. И зря! Просто моё бедное воображение пробуксовало перед откровенной карнавальностью действительности.
— Почему же ты тогда никому её не показываешь? — приставала я.
— Ещё не время, — туманно отвечал он.
Так прошло месяца три. Наконец настал день, когда Лазька позвонил и торжественным голосом объявил, что хочет нас познакомить.
— Какое счастье! — ответила я. — И когда произойдёт допуск к телу?
— Не ёрничай, — сказал он, — и учти, я влюблён, как цуцик.
Решили встретиться на нейтральной территории. Он пригласил нас в ресторан. Действительность превзошла самые худшие ожидания. Это действительно было «тело». Дебелая, крупная, с огромной грудью, на неимоверных каблуках, с умопомрачительным декольте до самого пупа, в которое невозможно было не заглянуть даже ангелу, она сияла своей курносой мордашкой с наивно-наглыми глазами как настоящая порно-звезда, всходящая по фестивальной лестнице. Я сразу, для себя назвала её «дояркой» (корова… молоко…). В ресторане не было мужчины, который не оглянулся бы ей вслед, не облизнувшись. Она призывала к этому всем своим видом, кокетничая со всеми сразу и с каждым в отдельности, включая официанта и моего мужа. Говорила она громко, смеялась в самых неподходящих местах, но вдруг, как бы вспомнив о данных самой себе установках, затихала и начинала жеманничать, что в её представлении, видимо, ассоциировалось со светскостью. Официанту она нежно-таинственно заглядывала в глаза и трогала за руку при любой возможности. Тот, заглядевшись в глубины её декольте, дважды проливал вино на скатерть. Потом она принялась теребить галстук на шее у моего мужа, объясняя тягуче-напевным голосом всем желающим услышать, что она «о… очень… о… очень любит мужские галстуки…». Мой муж испуганно косился в мою сторону, не понимая, что в такой ситуации нужно делать. Тут уж я не выдержала:
— Ну и как же вы их любите? — едко спросила я, — галстуки?..
— Ну, как… — хихикнула она, — просто обожаю… смотреть… трогать… и вообще… — сказала она таким тоном, что эрекция наступила даже у меня.
Лазька при этом заржал глумливым смехом. Я вообще его не узнавала — куда девался его вкус, вся его ирония?.. Он, действительно, как «цуцик», заглядывал ей в рот и норовил прикоснуться каждую секунду. Она обращалась с ним вполне снисходительно, называя почему-то «мой бедный рыцарь», а мне при этом почему-то явно слышалось «мой драный котик». Ела она с большим аппетитом, пила тоже, причём исключительно шампанское и исключительно «Вдова Клико», что тоже, видимо, у неё ассоциировалось с чем-то аристократическим. Ресторан был дорогой, а это была уже третья бутылка, и я представляла, в какую копеечку это влетит Лазику. Но он был как под гипнозом, счастлив, как щенок. Я даже была не уверена, слышит ли он что-нибудь вообще — похоже, он следил только за модуляциями её голоса. А модуляции у неё были… Как однажды сказанул мой французский муж про одного оперного певца, что тот пост… «с этими… как это… с выделениями». В её случае я бы ещё добавила — с откровенными. Вообще, глядя на неё, мне почему-то пришло в голову, что из её гениталий можно было бы соорудить добротное велосипедное седло.
Звали её Нонной, что, в переводе с французского, означает монахиня.
На следующий день он позвонил мне с работы, объявить воодушевлённым голосом, что Нонна переехала к нему. Ответом ему было моё гробовое молчание.
— Я понял, она тебе не понравилась, — догадался он, — но это ничего, ты к ней привыкнешь.
— Не думаю, — сказала я, — у меня не будет на это времени.
— В каком смысле? — насторожился он.
— Она бросит тебя ради первого же встречного арабского шейха. И это произойдёт очень быстро. (Пифия. Весталка.)
— Почему шейха? — растерянно спросил он.
— Потому, что у неё на лбу написано — ищу арабского шейха и, через запятую, на любых условиях. И ещё потому, что она абсолютно в их вкусе.
Он помолчал.
— А ты… ты думаешь, что я не смогу ей дать того, что сможет ей дать арабский шейх? — как-то безнадёжно спросил он.
И только тогда я поняла степень его зависимости от неё. Он был готов на всё. Только бы удержать.
— Ты для этого недостаточно богат, — жёстко сказала я. — И слишком тонко организован.
— Ты прямолинейна, как падающий топор, — сказал он и повесил трубку.
Он не звонил долго. Я тоже. Я почему-то восприняла эту историю почти как личное оскорбление. «Ну и чёрт с тобой, — думала я. — Так вам, мужикам, и надо». А тут ещё мой муж, думая меня утешить, влез со своими комментариями:
— Твой друг думает не большой головой, а маленькой головкой. Это есть свойство страсти.
В один прекрасный день раздался звонок в дверь. На пороге стоял Лазька, в состоянии невменяемом, с бешеными глазами, жалкой улыбкой и торчащими во все стороны рыжими вихрами. Он вошёл в комнату и рухнул на диван. В этот раз он был вообще без носков. А на улице стояла зима. Я приблизилась, нюхнула воздух — спиртным от него не пахло.
— Она исчезла, — наконец выдавил он. При этом выражение его лица стало похоже на фотографию Атлантиды на дне моря.
— То есть как, исчезла? — глупо спросила я, уже понимая в чём дело.
— А вот так! Исчезла! — он стал хватать руками воздух. — Я её везде ищу, а её нигде нет. — И зашёлся в каком-то истерическом смехе.
Он был совершенно неадекватен. Мой муж налил ему хорошую дозу виски.
— Выпей, — сказал он, — это помогает.
— Я не пью, — сказал Лазька, — я теперь нюхаю.
Мы не поняли.
Он достал из кармана трубочку, пластиковый пакетик и высыпал из него на стол тонкую струйку белого порошка. Потом он нагнулся и, зажав сначала одну ноздрю, потом другую, лихо втянул его, при помощи трубочки, в нос.
Мы остолбенели.
— Она усадила его на кокаин, — сказал муж.
— Подсадила, — автоматически поправила я.
— Его надо спасать, — сказал он, — потом будет поздно.
— Уже поздно, — отозвался Лазька, — я не могу без неё жить.
— Ты идиот, — взвыла я, — посмотри на себя со стороны! Какой пошлый сюжет! У неё даже имя пошлое — Нонна! Это какой-то путанский псевдоним, а не имя, — бушевала я.
— Ну ладно… — сказал Лазька обречённо, — если мы сейчас начнём про имена….
Я заткнулась. Я как-то совсем забыла про его больное место.
А он заплакал. Я никогда не видела его плачущим. Я вообще не выношу плачущих людей. Мне почему-то становится стыдно. Но тут мне стыдно не стало, а стало его так жалко, что я сама чуть не заплакала.
— Ну всё, — сказала я, — я вас тут оставляю, двух придурков (мужу досталось заодно), а сама пошла спать.
Спать я, конечно, не могла, а муж провозился с ним до самого утра.
— Ему совсем плохо, — сказал он, забравшись на рассвете в постель, — но я его угномил (имелось в виду — угомонил).
— Ты мой смысловой дислексик, — сказала я и, устроившись как всегда у него под мышкой, провалилась наконец в сон.
Лазька проспал двенадцать часов кряду, не знаю уж сколько он не спал до этого, благо был выходной. Когда он наконец вынырнул из своего небытия, я сварила ему крепчайший кофе и потребовала отчёта.
Выяснилось, что кокаин он попробовал вчера впервые. Она-то им, похоже, баловалась регулярно. А он рылся в её вещах, пытаясь найти хоть какой-то след, и наткнулся на порошок. Теперь у него дико болело плечо. Муж сказал, что это «отходяк», имея в виду «отходняк». Мы дали ему болеутоляющего и потребовали рассказа «обо всём».
— А нечего рассказывать, — вяло отозвался он, — взяла и исчезла. Я же днём на работе, прихожу вечером, а её след простыл.
— Этому что-нибудь предшествовало? — вопрошала я.
