Он хлопал рукой по карманам, видимо, угостить вышедшего с автобуса парня огоньком. И эта картина так и осталась стоять у меня перед глазами: как он поднял голову, провожая взглядом автобус, да так и стоял, глядя мне вслед.
— Сколько?! — вырвалось у меня, когда девушка назвала мне цену билета на ближайший рейс. — Восемьдесят тысяч? Они там в Аэрофлоте совсем что ли охуели?
— Девушка не надо ругаться. Покупайте билеты заранее, если вам дорого. Могу предложить на завтра, будет шестьдесят.
— Простите. Давайте за восемьдесят, сейчас, — качнула я головой. И на вопрос о багаже тоже качнула головой, только отрицательно.
И уже перед посадкой упала в ближайшее к выходу кресло и набрала знакомый номер.
— Дим, у меня сейчас сядет телефон. И я не знаю, когда смогу его зарядить, поэтому не перебивай… Я в аэропорту. Лечу домой. С мамой несчастье… Не спрашивай… Я не знаю сколько там пробуду. Не знаю вообще вернусь ли обратно. Я оставила тебе в камере хранения ключи от квартиры. Номер ячейки и код сейчас напишу… Нет, сейчас приезжать не надо, уже объявили посадку. Дим… — я закрыла глаза. — Дим, я люблю тебя…
Спустя три месяца…
— Вот это я называю хороший отпуск, Лёнь, — перекатился в пяток на носки Юлий Моисеевич и глянул в окно. На летящий мягкими хлопьями снег. — Хоть и вынужденный, но был всё же, согласись, отпуск. Сейчас-то ты как видишь?
— После того как поменяли второй хрусталик — отлично. Уже даже что такое очки забыл, — встал я рядом. Там какая-то запоздавшая студентка торопилась, считая ступеньки крыльца стройными ножками. Сняла с головы капюшон, тряхнула чёлкой… Я отвернулся.
Нельзя думать о ней. Нельзя.
Нельзя три месяца каждый день, как чётров Хатико, ходить на остановку.
Но я думал. И ходил. Стоял там в зной, ливень, ветер, снег. Курил, всматриваясь в лица запоздавших приезжих. И уходил. Ни с чем.
— А книга-то хороша. Хороша, Лёнь, — стукнул меня по плечу Моисеич, выводя из раздумий. — Я же, ты не поверишь, купил. И за вечер, можно сказать, проглотил.
Я недобро усмехнулся. Сколько раз я уже слышал это: за сутки, за пару часов, всю ночь не спал, пока не дочитал, словно я провожу конкурс скорочтения.
Кто бы знал, какой алой кровью писано то, что он «проглотил». То, что вторую неделю разлетается с полок магазинов как мандарины перед Новым годом, как куличи на Пасху, ладно-ладно — вечно я со своими словесными фертелями, надо быть проще — как горячие пирожки.
Андриевский заказал уже третью допечатку тиража. И то ли он мне приносит удачу, то ли я ему, а может наш «клуб бывших мужей мадам Холмогоровой» — не такой уж и плохой тандем, но книга пробила потолок по продажам. А свет Андреевна со злости третий раз собирается замуж. Книжонку очередную она, конечно, силится строчит, и я искренне пожелал ей удачи, и даже похлопал по мощному плечу:
— Сама, душа моя, в этот раз давай сама.
— Надеюсь, ты следующую уже пишешь? — пошёл провожать меня ректор до лестницы. Я неопределённо пожал плечами, но он не унимался: — Ну хоть название придумал? Это какая у тебя была по счёту?
— Двадцать девятая, — усмехнулся я. — Но скажу так, Юлий Моисеич: я ещё думаю, а точно ли я её хочу, — остановились мы у перил.
— Что прямо так и думаешь, как о женщине? — засмеялся он, словно старый филин заухал. Говорят, нынешние студенты называют его «Конь», потому что Юлик. А в пору моей молодости мы звали его Филин за этот смех.
— Прямо так и думаю, — улыбнулся я и дёрнулся, когда раздалось над самым ухом:
— Блин!
На чистых инстинктах я едва успел подхватить споткнувшуюся девушку.
— Осторожно, злая…
— … ступенька, — произнесла она одновременно со мной, и так же синхронно мы испуганно подняли друг на друга глаза.
— Ца… — хватал я ртом воздух, глядя в её янтарные глаза. Но рука, её рука, что так и осталась в моей, лежала в ней так уютно, что на ум пришло совсем другое имя. — Софья?
Я не мог отвести от неё глаз. Чёртов писатель во мне сейчас сказал бы: «Его словно пригвоздило к полу». Но меня не «словно», меня пригвоздило и прошило автоматной очередью её каблучков, когда, забрав руку, она, опустив глаза, спрятав их под своей незабвенной чёлкой, сбежала. Моя… Софья.
Я чуть было не рванул за ней. Но этот испуг, эта мольба в её глазах…
— Софья, Софья, — задумчиво поскрёб ректор щёку. — Погоди-ка а это не Тимофеева была, случайно?
— Софья Алексеевна, — словно чего-то ждал он него, подсказал я.
— Ну точно, — кивнул он. — Тимофеева. Второй курс. Социология. Я же лично ей в августе звонил, сообщал, что бюджетное место освободилось. А она ехать не хотела.
— Почему? — удивился я.
— Так мама у неё заболела. Чуть не умерла. Она в тот день, говорят, в чём была, где стояла, когда отец позвонил, оттуда в аэропорт, на первый же самолёт и улетела. Хотела за мамой остаться ухаживать, но всё обошлось. Та поправилась. Но все эти лекарства, процедуры, уход, расходы. В общем, правда жизни, Лёнь, но нечем ей было за учёбу платить.
— Сто семнадцать пятьсот? — заныло в груди.
— Да, учёба нынче удовольствие не из дешёвых, — кивнул ректор. — Кабы место не освободилось бюджетное…
Я машинально кивал, но всё это было уже неважно.
Теперь я знал, почему она так и не приехала. Знал, почему даже Зине не позвонила, не смогла. И почему убежала. Моя тонконогая Цапелька. Моя невозможная Муза. Моя боль. Моя тайна. Моя мечта.
Я вышел на улицу, распрощавшись с ректором.
Прямо у входа висел плакат «От автора бестселлеров «Пасмурные города» и «Роскошно. Больно. Безупречно» … бла-бла-бла.
Я набрал пригоршни липкого снега и залепил в свою ухмыляющуюся рожу снежком.
Попал! Прямо в глаз. Символично.
— Я знаю, как назову следующую книгу, Юлик! — крикнул я. — Знаю! Последний автобус № 229.
Спустя три месяца и один день…
Он складывал вещи по-армейски аккуратно и без суеты. Футболка, брюки, носки, трусы. Я знала, что однажды он уйдёт. Мы оба знали. Но, присев обречённо на край кровати рядом с его чемоданом, не могла не спросить:
— Дим, почему сейчас?
— Я научил тебя всему, что знал сам, — улыбнулся он своими невозможными губами. — Мне больше нечего тебе дать.
— Три месяца, — приставала я. — И вдруг?
Но знала ответ. Вчера я видела Данилова. И второй день была сама не своя. Он, конечно, выпытал, этот Дрим, что случилось, и я призналась какая я трусиха. И как мне стыдно, что я не нашла в себе сил с Даниловым даже поговорить.
Вот только не сказала, что это было нечто большее.
Он понял сам.
— Иди сюда, — подтянул меня Дрим к себе и заглянул в глаза. — Если однажды ты решишь мне позвонить — я приду. Если захочешь, чтобы я остался — я останусь. Но не сейчас. Я был тебе нужен, и я был рядом. Но ты никогда не любила меня, моя прекрасная Софи. И я никогда не смогу любить тебя так.
— Как, Дим?
— Как он, — словно фокусник он вытащил из-за спины свеженький томик в чёрной глянцевой обложке.
— О, нет, нет, нет, — подняла я руки и отступила. — Я не буду её читать.
— Ты должна, — сунул он мне книгу за пояс. — Там всё, от первого и до последнего слова — о тебе. Там… — он покачал головой. — Сонь, езжай. Он ждёт тебя. И будет ждать вечно.
Дрим обнял меня на прощание крепко-крепко. Подмигнул и закрыл за собой дверь.
«Моей неразгаданной тайне. Моей Софи…» — прочитала я на первой странице.
И сердце остановилось…
Завораживающий танец букв. Он нёс меня туда… в наши бессонные ночи, в бесконечные разговоры, в горячие откровения, лёгкие касания, минуты нежности, в ураган наших несбывшихся встреч и несостоявшихся свиданий…
«Нет! Нет, нет, нет, — прошептала она, всё ещё накрывая рукой его уже не кровоточащую рану, прижимаясь лицом к его остывающей груди, сжимая в своей его холодную руку. — Нет, Бесс! Только не сейчас, умоляю. Не бросай меня! Бе-е-есс! — и подняв голову, крикнула в свинцовое небо. — Будьте вы прокляты, все! И ты, предавший его, ты, старый толстый дурак, никакой ты не бог, ты — хуже всех!
