На улице шел тихий осенний дождь. Не успевшие облететь с высоких тополей листья полоскались под ним едва слышно, принимая последнюю на своем веку плотскую радость. Пусть и холодную, осеннюю. Завтра налетит ветер, и они полетят за ним в небытие – красивые, желтые, чистые…
Отчего-то ей вздохнулось легко – так легко, что голова закружилась неожиданной радостью. Взяв пустую сигаретную обертку, она смяла ее с силой, подняла зажатую в кулачок над головой ладонь – все! Не будет она больше курить. Хватит ерундой заниматься, пора бросать дурные привычки. Жить надо.
– Ты знаешь, я решила бросить курить! – торжественно объявила она матери, войдя в комнату. И, не дожидаясь неминуемого материнского по этому поводу одобрения, тихо добавила: – Куда ты, говоришь, бумажку с его телефоном сунула?
– …Ну что значит – не стоит приезжать, мам? В конце концов, мы не к тебе на пироги собираемся, а к собственному сыну! Я понимаю, понимаю, что очень занят, что перегружен… Да, понимаю… Нет, мама, мы едем. Я прошу тебя – не будем больше это обсуждать! Мы едем!
Таня сидела с ногами в кресле, вся съежившись и напряженно следя глазами за расхаживающим по комнате с прижатой к уху телефонной трубкой Сергеем. Потом поймала себя на том, что еще и мелко-мелко трясет головой, то ли поддерживая решительный тон мужа, то ли мысленно поддакивая произнесенным в трубку словам. И еще подумалось совершенно некстати, что Сергей сейчас очень старается. Даже слишком старается. Для нее, для Тани. Видишь, мол, как я суров со своей матерью! И ничего тут не скажешь – действительно, суров. Раньше он таких ноток в разговоре с мамой-генеральшей и близко себе не позволял. Хочешь не хочешь, а поневоле всплывут в памяти сермяжные Ирины рассуждения про «полезную виноватость»…
– …Да, мама! И Таня со мной приедет конечно же! И будет жить столько, сколько ей понадобится! Да при чем здесь… при чем здесь нормальный уход? Наш сын не инвалид, чтобы ему какой-то особенный уход требовался. Да потому… Просто потому, что она ему мать, и этим все сказано! Да, и бабушка нужна, и дедушка… Но она – мать, и я прошу… Нет, я требую, чтобы вы с отцом с этим обстоятельством считались!
Таня нервно дернула головой, усмехнулась немного вымученно. Нет, это что же у нас с тобой получается, дорогой муж? А раньше ты, выходит, сомневался в наличии этого обстоятельства? Неужели надо действительно пресловутую «виноватость обресть» перед собственной женой, чтобы это обстоятельство законным признать?
– Все, мам, решено. Передай Даньке, что мы скоро приедем. Пусть ждет родителей. Ничего, для сыновней любви время всегда найдется! Все, пока…
Сергей с таким остервенением нажал на кнопку отбоя, что, казалось, пластиковое тельце телефона разломится надвое. Потом с таким же остервенением, которое скорее походило на сильную потребность одобрения своего подвига, взглянул на жену:
– Чего сидишь? Слышала? Иди собирай чемодан! Поедем!
– Что, прямо сейчас собирать? Когда поедем-то? Сегодня?
– Так… Погоди, дай-ка мне сообразить… Сегодня, говоришь? Погоди…
Сунув сжатые кулаки в карманы брюк, он слегка качнулся с пятки на носок, потом снова уставился на нее озадаченно. Слишком надолго уставился. Таня видела по его лицу, как в это «дай сообразить» память торопливо впихивает какие-то важные и неотложные дела, как они изгоняют с него прежнюю воинственную старательность провинившегося перед женой мужа. Подавшись вперед всем корпусом, она требовательно махнула перед лицом ладошкой, проговорила быстро:
– Лучше и впрямь сегодня поехать, Сереж! Данька же ждать будет!
– Погоди… А завтра у нас что?
– Понедельник… – уныло констатировала Таня, все наперед зная про этот проклятый понедельник. И про оперативку на работе, на которой обязательное присутствие шефа не обсуждается, и про графики, и про срочные подписи банковских документов. Нет, не уедут они сегодня. Точно не уедут.
– Так, понедельник, значит. Это плохо, что понедельник. Во вторник я точно не смогу…
– Сережа!
Наверное, слишком уж отчаянно ее возглас прозвучал. Может, даже и несколько угрожающе.
– Сережа, хватит! Прекрати, ради бога! Нет, я не понимаю… Ты что, не отец ему, что ли? Неужели тебе твоя фирма дороже собственного сына?
Он перестал раскачиваться, застыл на месте, уставился на нее удивленно. Еще бы ему не уставиться – никогда она такого тона, немножко истерического, в общении с любимым мужем не позволяла. И вовсе не потому, что сдерживалась. Просто в голову не приходило, что можно с ним говорить – вот так. Если честно, даже и малых позывов никогда не было. Потому что старалась, берегла очаг, благодать семейную, чтобы никаких ям и ухабов на пути не было. У других – пусть, а них – чтобы не было. Выходит – зря и старалась?
– Тань, давай в среду! Вот в среду – честное слово! Утренним рейсом и махнем! Я, честное слово, во вторник не могу – у меня финны приезжают…
– А что, твоя помощница с ними не справится?
Вот зря она сейчас – про помощницу. Ей-богу, зря. Уж и все мужнины покаяния приняты, и обиженные слезы с ее стороны пролиты, и светлые минуты примирения вместе пережиты, а вот поди ж ты, опять вырвалось…
– Тань! Ну мы же договорились…
– Ладно, прости. А что, она так в фирме больше и не появлялась?
– Нет. Как в воду канула. Тань, давай больше не будем об этом, а?
– Ладно. Не будем. А к Даньке в Питер, значит, в среду? Точно?
– Да зуб даю…
Широко шагнув, он сел рядом с ней на диван, обнял за плечи, притянул к себе, прижался щекой к ее макушке.
– Все у нас будет хорошо, Таньк… Ты только верь мне, ладно? Все, все у нас будет хорошо… Все, как раньше.
– Нет, Сережа. Не будет у нас, как раньше. Не надо, как раньше. Я не хочу.
– Тань, ну ты опять…
– Да нет, ты меня не понял, Сереж! Конечно же я хочу, чтобы все было хорошо. Ты мне скажи – какая женщина этого не хочет? А только знаешь… Когда все сильно хорошо – это тоже плохо. Плохо потому, что нельзя всю себя вкладывать в это «хорошо». Ну сам посуди – как у нас было? Я ж вела себя, как та мудрая женушка Пенелопа – лучше умереть, чем надоесть мужу упреком! Не ругалась, не спорила, не капризничала, плохое настроение за счастливым лицом прятала… Так насобачилась, что себя узнавать перестала. А все ради чего? Все ради этого проклятого «хорошо»!
– То есть ты хочешь сказать, что отныне ты будешь ругаться, спорить и капризничать?
– Да, буду! Обязательно буду! И ревнивые истерики закатывать буду! А что? Нормальные женские эмоции, между прочим… А иначе нельзя, Сережа. Нельзя в себя эмоции загонять во имя семейного покоя. Потому что это уже не семья, а обман. То есть сплошное лицедейство. А кому оно нужно, лицедейство? Мы же не ради невидимых аплодисментов живем…
