Шумный птичий двор своим появлением обязан двум несчастным, приговоренным к убою курочкам: их помиловали, в качестве выгодной альтернативы продав случайным прохожим. Сначала курочки жили в дальнем углу садового сарая, панически боялись света, страдали агорафобией, но мало-помалу освоились, рискнули выйти во двор, осмелели, обнаглели, стали злобные и сварливые — форменные феминистки, решившие взять реванш за годы бесправия. Джордж купил петуха, чтобы вернуть их в назначенное им природой состояние, и они, естественно, превратились в милейших, суетливых, жизнерадостных клуш, которые очень скоро произвели на свет следующее поколение цыплят. Пришлось ставить курятник по всем правилам. И как было потом не добавить к нему пристройку, когда появились беспризорные гуси, которые неприкаянно бродили поблизости, а потом и утки — они в один прекрасный день прилетели на пруд да так там и остались.
Бедная маленькая кощенка Сильви, и что я так на нее взъелась. Я бы не прочь завести щенка, но Хьюго это не понравится. У Серены с тех пор, как она живет с Кранмером, нет никаких животных. От кошек он чихает, собаки связывают по рукам и ногам. Конечно, он прав. Но Серена считает, что хорошо, когда у человека есть привязанности. После того как дети выросли, наш день расползается, а животные возвращают ему структуру. Наступают сумерки, и птиц надо любым способом заманить в курятник, чтобы не утащили лисы; дождь ли, гроза ли, метель, но надо идти их кормить. Позднее мы узнали, что у птичьего корма, который мы в восьмидесятые годы мешками закупали в оптовом магазине и потом каждое утро и каждый вечер сыпали в кормушки, был ужасный состав. Мы думали, это просто смесь зерен и круп, а оказалось, что туда подмешивали перемолотые кости умерших животных.
Власти приняли закон, который предписывал раз в год купать овец в дезинфицирующем растворе, чтобы не паршивели: их с головой окунали в странную, отливающую темным металлом синевато-зеленую жидкость, которую поставляло в больших канистрах Министерство сельского хозяйства, и держали в ней, пока шерсть хорошенько не пропитается. Загнать наше полудикое поголовье в грузовик, чтобы отвезти в официальный центр обработки, была задача не из легких, поэтому мы проводили эту процедуру сами. А это означало, что Джордж должен вырыть яму, покрыть ее стены цементом и залить туда раствор; созывались все родные и друзья и принимались ловить овец по одной — на каждую определялись четыре человека и одна собака — и пригонять к Джорджу, а Джордж швырял овцу в яму и палкой запихивал ее голову в жидкость. Брызги, крики, хохот, разъяренная овца выскакивала и начинала бешено отряхиваться.
Мы с Себастьяном приезжали помогать ловить овец за двадцать миль. Джордж натягивал толстые резиновые перчатки, но игнорировал череп и кости, отштампованные красной и черной краской сверху, снизу и по бокам канистр. Он был убежден, что власти ни черта ни в чем не смыслят, и был куда более прав, чем мы могли себе представить в те далекие счастливые дни. Темно-синяя жидкость в яме была сплошные органофосфаты, чистейший дихлофос: добро пожаловать, птицы и жуки, лисы и мыши-полевки! — и этот дихлофос потом долго дожидался, когда Джордж наконец соберется и откачает его в придорожную канаву.
Серена любит говорить, что во всем виноваты эти самые органофосфаты, от контакта с ними у Джорджа помрачился разум, заболело сердце, развилась шизофрения, и потому она, Серена, его родная жена, стала вызывать у него не любовь, а неистребимую ненависть, разрушились все моральные устои, и в результате он предпочел ей, Серене, любовницу. Я не так уж в этом уверена. Джордж и до знакомства с органофосфатами был далеко не сахар, хотя и органофосфаты, я считаю, внесли свою лепту.
Мне иногда снится эта яма с маслянистой жидкостью в Гроувудском поле, зловещая атласная поверхность застыла, вокруг зеленые папоротники, крапива, ядовитый бутень. Хетти она тоже снится, но я, по крайней мере, ее близко к яме не подпускала. Понимала, что нельзя.
Коллин крестила своего младенца. Хетти звонит мне и описывает церемонию.
— Было так интересно, — говорит она. — Священник держал свечу, а малыш смотрел на нее, его личико светилось. Я и забыла, какие младенцы на самом деле маленькие — просто крошечные комочки жизни. Китти сейчас такая тяжелая и крепенькая.
— Мартин ходил с тобой на крестины? — спрашиваю я недоверчиво.
— Да, ходил, — говорит она таким тоном, словно эта перемена в его обычаях решительно ничего не значит. — Агнешка говорила, что мальчик Коллин еще слишком маленький, его рано крестить, вода в купели будет ледяная, но в кои-то веки она ошиблась. Мальчик и не думал плакать.
— Наверное, кто-нибудь в ризнице вскипятил чайник и добавил в купель, — предполагаю я, пытаясь понять, зачем Агнешка-то ходила с ними. Может быть, просто выгуливала Китти в новой прогулочной коляске.
— Это похоже на богохульство, — говорит шокированная Хетти. Насмешки над чужой религиозностью часто шокируют атеистов.
— Важно не то, что мы говорим, а какие у нас мысли, — говорю я. — Агнешке понравилась церемония?
— Думаю, да. И Китти понравилась. Она завороженно глядела на свечу, как будто ее зажгли для нее. Но ведь Китти держала Агнешка. У меня на руках она вечно крутится и вертится.
— Ты, я полагаю, до сих пор пахнешь молоком, вот она и рвется к нему, — говорю я.
— Перестань, бабуля, не хочу ничего такого слышать, — говорит она.
Стало быть, я у нее сейчас в фаворе — меня произвели из “бабани” в “бабулю”. С тех пор как Хетти работает, настроение у нее стало лучше. И пропало желание задираться. Интересно, когда Себастьяна выпустят из тюрьмы, удостоят ли его особой милости в знак окончательного признания членом семьи, в которой он прожил двадцать лет, — удостоят ли его обращением “дедуля” или хотя бы “дедушка”? По крайней мере, надеюсь, что не “дедок”.
Я еще не опомнилась после того, как в мою жизнь ворвался Патрик и потом исчез из нее. Боюсь, я уделяю своей внучке меньше внимания, чем ей нужно. Не услышала я тревожных сигналов и потом, когда Хетти стала рассказывать мне, что было дальше, хотя вряд ли она вняла бы моим предостережениям.
— Знаешь, Агнешка сделала удивительную вещь, это было так трогательно, — говорит она. — Перед тем как нам идти в церковь, она вынула из вазы с цветами веточку папоротника, хорошенько вымыла конец стебля и приколола к платьицу Китти. Это старинный польский обычай, он символизирует возрождение.
— Да ведь крестили-то не Китти, — говорю я, — крестили сына твоей приятельницы.
