У нее появилось навязчивое желание лишиться рассудка. Она замечала, что все чаще поступает вопреки собственным намерениям. Сыновья Клэя безумно раздражали ее — необъяснимо, неоправданно. Она не баловала их ни дружелюбием, ни вниманием, как, впрочем, и самого Клэя. И вообще улыбалась она, только когда разговаривала с Альфредом Лордом.
Я не хочу, не хочу быть такой, мысленно повторяла она, твердила как заклинание. Она чувствовала, что ее разрывают надвое. Но кто? И зачем? Она не могла, не хотела отвечать на эти вопросы. Ей казалось, будто ее подвергают мучительной пытке на дыбе. Воображение рисовало какую-то сложную деревянную конструкцию с веревками и блоками — средневековое, страшное и до жути реальное орудие пыток. А внутри этой конструкции — ее обнаженное тело, кисти и лодыжки закреплены хитроумными узлами, она извивается от боли в лопающихся от напряжения мышцах, руки и ноги все сильнее растягиваются в разных направлениях, но не разрываются до конца, слишком надежно все сочленено и, несмотря на все страдания, ей не дано соскользнуть в спасительное безумие.
Неужели она обречена до конца своих дней жить с ощущением, что сходит с ума, и знать, что этого никогда не случится?
К концу марта она поняла, что Джон Роджак, скорее всего, не будет больше присылать денег на девочек.
В октябре, когда она выходила замуж, он прислал чек на сто пятьдесят долларов и записку, что потерял работу. В ноябре она не получила ничего. В декабре пришла посылка с коробкой конфет, рождественская открытка нию, на какой-нибудь курорт, — сказала она Клэю как-то утром.
Он брился в ванной, которую по ее просьбе облицевали темно-розовым кафелем, чтобы лица с утра казались посвежее.
— Да?
— Хорошо бы и мать взять с собой. Она уже два месяца не может оправиться от бронхита.
— И бросить меня тут одного? — Это было скорее утверждение, чем вопрос. Дураку ясно, что она хочет бросить его тут.
Он взял в руки бритву. Глаза на фоне ослепительно-белой пены были синие и колючие.
— Конечно, я бы не уехала, но…
— Вы вчетвером просто смоетесь, а меня оставите здесь одного вкалывать?
— Не знаю, почему нужно все именно так поворачивать. Я была бы только рада, если бы ты тоже мог поехать. — Она прислонилась к стене и посмотрела на себя в зеркало — волосы нечесанные, глаза настороженные.
— Тебе не кажется, что это довольно-таки эгоистично?
— Нет, я просто думаю, что две недели в этой квартире с девочками, которые от безделья будут постоянно цапаться, сведут меня с ума.
— А мне что прикажешь делать? — Он постучал бритвой о край раковины, потом осторожно провел ею по щеке.
— Я не виновата, что у них здесь нет друзей. Это ты настаивал, чтобы непременно отправить их в закрытую школу.
— Но ты же сама хотела, чтобы они поступили в Хоуп-Холл. Вспомни, как ты радовалась, — ответил он, сердито глядя на нее в зеркало.
Она подождала, пока он не кончит брить шею возле кадыка.
— Я не хочу торчать полмесяца в Нью-Йорке с двумя неуправляемыми подростками.
— Пусть походят в театры, музеи. В Нью-Йорке есть чем заняться.
— Такие занятия их не интересуют.
— Короче говоря, я не позволю тебе оставлять меня тут одного.
— Зачем же одного? Можешь позвать Нэнси Крэмер или еще кого-нибудь из твоих подружек, их у тебя навалом.
— Я хочу, чтобы ты была здесь.
— Как только они уедут обратно в школу, я в твоем распоряжении.
— Какая муха тебя укусила? — Он ополоснул лицо водой и вытерся. Лицо было краснее стен.
— Никакая. Но если ты забыл, я тебе напомню: ты как-то до свадьбы говорил, что супругам полезно время от времени отдыхать друг от друга. Так вот, я хочу отдохнуть одна.
— Господи, Синтия, мы женаты только полгода. Ты говоришь так, как будто мы прожили бог знает сколько лет и уже осточертели друг другу.
— Ах, ну да, вероятно, отдельный отпуск ты планировал только для себя?
— Ничего я не планировал! — закричал он.
— Ты ездил в отпуск без Мэрион?
— Да, но тогда дети были маленькие.
— Она оставалась дома, а ты уезжал?
— Она не хотела никуда ехать с детьми, ей нравилось жить в Коннектикуте и потом в Велфорде. — Он протер лицо одеколоном.
— Понятно. Ну, а я устроена иначе. Я хочу уехать с детьми, а ты пока побудешь дома.
— Но почему?
— Потому что иначе я сойду с ума! — закричала она, сама удивившись этому не меньше, чем Клэй. Она ведь не собиралась терять самообладание. Но потеряла. Что-то взорвалось внутри, и вот она ведет себя как ненормальная. Опять повторялось то же самое, что произошло с ней на Рождество. — Сейчас я закупала бы товары для магазина и готовилась к лету, если бы ты не упросил меня выйти замуж.
— Тебя никто не принуждал соглашаться, если ты не хотела за меня идти.
— Знаю. Не надо было мне уезжать из Велфорда. Мне здесь все противно.
— Тогда возвращайся. Возвращайся туда, откуда приехала. — Он повернулся к ней спиной, чтобы повесить полотенце, и говорил в стену.
— Может, я и уехала бы, если бы ты не заставил меня подписать этот контракт. Завтра бы меня здесь не было. Я совершила ошибку. Я ненавижу Нью-Йорк. Ненавижу эту квартиру. Мне противно быть твоей женой, и я не люблю твоих детей. Но я никогда от тебя не уйду.
Она замолчала — опять поразившись себе. Впервые она додумала все до конца. Но это была чистая правда. И она давно ее знала. Ничто не заставит ее уйти первой.
Он повернулся к ней. На лице обида, голос ровный.
— Ну так в Калифорнию ты не поедешь.
— Ты окончательно решил?
— Да, окончательно.
— Приемная доктора Уоллака? Можно поговорить с доктором?
Он уставился на поверхность своего стола красного дерева, попробовал вглядеться в узор, но не сумел — все плыло перед глазами. У него взмокли ладони, в которых он сжимал телефонную трубку.
— Извините, доктор вышел. Что передать? — Он узнал голос жены психиатра, всезнающей особы с бесцветными глазами, которая иногда открывала дверь пациентам.
— Говорит Клэй Эдвардс.
— Вы лечитесь у доктора Уоллака?
— Нет, моя жена, то есть бывшая жена, лечилась у него. Я иногда сопровождал ее. Заходил вместе с ней.
— Вот как! Я могу вас записать только на вторник на следующей неделе. — В голосе появились сочувственные нотки. — Что-нибудь срочное? Может, порекомендовать вам другого врача?
— Нет, не нужно.
— Какой у вас телефон?
— Да, но до вторника я не…
— Доктор обязательно позвонит.
— Нет! — Руки разжались, трубка ударилась о край стола и повисла на гибком шнуре, раскачиваясь, как тело в петле. Он схватил трубку, закрыл глаза. — Извините, телефон упал! — прокричал он и нажал на рычаг.
