Раздался гудок селектора.
— Звонит ваша жена. — Чуть хрипловатое контральто мисс Макмиллан резануло уши и эхом раскатилось по кабинету.
— Скажите, что меня нет в городе.
— Я сказала, что вы на месте.
— Тогда пошлите ее к черту.
— Клэй, ну что вы, право! — Она засмеялась грудным смехом и отключила связь.
Он чувствовал, как она усмехается, сидя за своей перегородкой. На второй день работы у него она призналась, что не жалует жен. Что ж, он разделял ее чувства.
Калифорния! Это ж кому сказать — две недели в роскошном отеле, да еще вчетвером! И ведь она не просила — требовала! Стояла и разглядывала себя в зеркало. Само спокойствие. А сколько ненависти к нему! Не нужно и психоаналитика, чтобы понять это — как и то, что она сука каких свет не видывал!
Он посмотрел на пресс-папье, стаканчик для карандашей и коробку для входящих документов, которые она подарила ему на Рождество. Проведя рукой по столу, он смахнул все на пол. Кожаные вещички мягко шлепнулись на толстый ковер. Клэй обошел стол и поддал ботинком стаканчик для карандашей.
Подойдя к окнам с такими толстыми стеклами, что ни один самоубийца — захоти он выскочить из окна — не сумел бы их разбить, он посмотрел вниз с высоты двадцать третьего этажа, подергал несгораемые портьеры, раздвинул их, снова задернул. Они держались на прочных железных кольцах с зажимами. Ухватившись обеими руками за ткань у верхней кромки портьер, он оторвал ноги от пола и повис. Все двести сорок фунтов его плоти. Раздался слабый треск. Уф, наконец-то. Два-три зажима все-таки соскочили.
— Она обещала перезвонить попозже. Я сказала, что вы на совещании. Вам помочь поправить портьеры?
Мисс Макмиллан сделала несколько шагов вглубь комнаты и заметила беспорядок на полу. Очки она держала в руках. Она всегда снимала очки, когда входила в кабинет. По ее словам, ей стукнуло пятьдесят. Клэй полагал, что шестьдесят гораздо ближе к истине. Рано или поздно все выяснится — как только она решит уйти на пенсию.
— Спасибо, не нужно.
— Ну, тогда хоть стол приведу в порядок. — Она начала собирать бумаги, выпавшие из коробки.
— Прошу вас, мисс Макмиллан. Я сам справлюсь. Помогать мне не надо. Вы свободны.
Встревоженная его тоном, она подняла голову, потеряла равновесие и повалилась на бок, а он промчался через кабинет к двери. Под ногами что-то хрустнуло — ее очки. Но он уже выскочил из кабинета и окунулся в пугающую тишину служебного коридора.
Стены были отделаны матовым кожзаменителем. В ковры подложен специальный пружинящий материал. Ворс — толще подошв его ботинок. На Клэя обрушилась тишина. Кабинет президента компании, кабинет председателя, зал заседаний совета.
Отчаянно нажимая на кнопку вызова лифта, он свободной рукой обтирал вспотевшее лицо. Негромкий залп звуков — стук пишущей машинки — показался музыкой. Ноги дрожали. Какое-то разъяренное чудовище бушевало у него в груди — оно пожирало деревья, расшвыривало здания, дышало огнем. Где же лифт?
Дверцы лифта раскрылись. Он вошел и уставился на заднюю стенку. Она была из сверкающего пупырчатого алюминия — по-видимому, предполагалось, что ослепленный пассажир невольно повернется к дверям. Вцепившись ногтями в мерзкие пупырышки, он заставил себя выдержать это нестерпимое сияние. У него сводило челюсти: хотелось зажать весь лифт зубами и расколоть, как орех.
Еще десять этажей. Пусть никто не входит, приказал он. Пусть никто меня не останавливает. На четвертом этаже лифт остановился. Вошли две девушки. Одна жевала резинку, другая грызла ногти, и обе украдкой поглядывали на него.
Вестибюль — отделанный мрамором, высокий, огромный, душный — был пуст. Он промчался сквозь него и — наконец! — улица: шум, солнце, люди, порывистый, полный бензиновых паров ветер. В груди у Клэя заворочалась трехпалая лапа. Так и хотелось разгромить здание компании Пан-Американ, немым силуэтом загромождавшее ярко-синее небо.
Иди, приказал он себе, нет, беги. К Сэнди Имис. К Джейн Торино. К этой мерзкой Нэнси. В Квинс. Ему хотелось оказаться на мосту в Квинсе и заплакать. На углу Пятьдесят третьей улицы и Третьей авеню был вход в подземку. Ринувшись вниз по ступенькам метро, он задел женщину с тележкой коробок из магазина Блуминг-дейла и оттолкнул дрожащего хиппи с безумными глазами, купил жетон, проскочил турникет.
Швырнуть ее под поезд. Нет, схватить за шею, придушить и швырнуть в Ист-Ривер. Нет, нанять яхту, отплыть на середину залива Лонг-Айленд, вколоть ей воздух в вены. Потом привязать к якорю и бросить ее за борт. Смыло волной. Очень просто.
Нет, еще лучше подождать, когда она пойдет в ванную. Встать у края. Схватить за лодыжки. Дернуть на себя. Беспомощная, голая, руки цепляются за края ванны. Тянуть, пока не уйдет под воду. Не отпускать. Сколько секунд? Всплеск, бульканье, судороги. Главное не отпускать.
Синтия Мур Эдвардс. Утонула в собственной ванне.
Поезд с грохотом подошел к перрону. Толпа устремилась в вагоны. В ноздри ударило едким влажным воздухом. Его толкали спереди и сзади, в живот давили чьи-то локти и пакеты. Он пощупал нагрудный карман. Бумажник на месте, целы его денежки, будь они неладны, пока целы — какого страха он из-за них натерпелся, сколько мучений перенес!
Она начала перетаскивать в комнату мальчиков то, что не помещалось у нее в гардеробной. Он насчитал двенадцать платьев — семь шелковых и пять шерстяных, двадцать юбок, а туфель и вовсе не счесть.
Ящики в спальне ломились от коробочек с ее духами. Когда ему нужно было достать щетку для волос, он всякий раз что-нибудь опрокидывал. «Господи, Клэй! От спирта остаются пятна. Ты же знаешь, этой полировке двести лет». Двери поезда закрылись. Он так и не вошел в вагон.
Опустив голову, он расшвыривал попадавшихся ему навстречу карликов и ведьм, летя вверх по ступенькам метро. Легкие у него работали как вулканы.
Клэй смотрел, как прыгают с камня на камне две крысы на берегу реки. Ему показалось, что они играют, но, возможно, они за кем-то охотились. Он стоял, прислонившись к ограде небольшого садика неподалеку от Саттон-Плейс, выходящего на Ист-Ривер. Это был один из его любимых, заветных уголков в Нью-Йорке. Жаль, что сразу не приехал сюда, а потащился в офис звонить доктору Уоллаку.
Напрасная трата времени. Но в какой-то момент, после столкновения с Синтией в ванной, когда он услышал как раз то, чего опасался, у него возникла эта жалкая детская потребность понежиться в горькой пророческой мудрости Уоллака, снова внимать его объяснениям про то, как всем мужчинам приходится время от времени вот так мучиться со своими женами, потому что мужчины, конечно, гораздо рассудительнее женщин и прямодушней, но вынуждены терпеть их дикие выходки, чтобы утвердить свое превосходство. Но все это чушь. Просто трюк, чтобы он оплачивал счета этого шарлатана. Та неопровержимая логика, которая была в словах Уоллака — или любого другого психоаналитика, к которому обращалась Мэрион, — улетучивалась сразу же, как только Клэй уходил из кабинета врача. Потому что ни один врач не мог объяснить ему, как разрешить его личную проблему во взаимоотношениях с женщинами. Она заключалась в том, что он всегда сначала внушал им любовь, потом злость, потом ненависть. Даже Нэнси Крэмер ненавидит его. Она этого не говорила, никто не говорит, но он и так знал. Когда возненавидит его крошка Сэнди? Он отогнал эту мысль.
