В ответ он только медленно пожал плечами.
Джон! — умоляла Нина, а он не отвечал, сидя и глядя на нее.
Ее захлестнула волна противоречивых чувств. Ей хотелось переубедить его, доказать бессмысленность его позиции, в конце концов, броситься в его объятия и просить его любви, даже при условии, что она будет заниматься тем, что для нее важнее всего на свете.
Совершенно растерявшись, она сделала единственно правильное движение: нашла и натянула на себя шорты, желая прикрыть наготу, которой совсем недавно нисколько не стыдилась.
Вы все-таки уезжаете? — спросил Джон.
Да. Я не могу думать. Я в полном смятении и не знаю, что мне делать. Мне нужно время!
У меня нет времени, Нина! — мрачно сказал он. — Чем дольше это длится, тем больнее становится!
Любовь не может причинять боль.
Не всегда.
Нина понимала, что нужно поспорить с ним, или умолять его, или броситься к нему и заняться любовью снова, пока его чувства еще не остыли.
Но она была слишком горда для этого. Надевая тапочки и борясь с подступающими слезами и паникой, она заправила блузку в шорты и направилась к двери.
Джон мог бы остановить ее одним словом, но он его не произнес. Дрожа всем телом, Нина вышла на улицу теплой летней ночью и поехала домой.
На следующее утро Нина вернулась к работе, но на душе у нее было тяжело. Спала она плохо, чувствовала себя уставшей, больной и вообще разочарованной в продаже недвижимости. Устав от хождения взад-вперед по офису и от беспрерывного общения с клиентами, она попросила Ли провести несколько встреч, назначенных на вторую половину дня.
Вернувшись домой, она предалась безделью. Ей ничего не хотелось делать, а сон, несмотря на усталость, не шел. Как только она закрывала глаза, в ее голове сразу возникали видения, после которых спать уже никак не получалось: вот Джон стоит на пляже и смотрит на море, вот он наклонился над ванной, купая Джи-Джи, вот лежит обнаженный до пояса на ковре в «Книгочее», между полками для практических пособий и любовных романов. Каждое из этих видений вызывало у нее живые воспоминания. Каждое настойчиво преследовало ее.
Впрочем, одно воспоминание преследовало ее больше остальных. Это сцена в спальне Джи-Джи. Она сидела на кроватке, Джи-Джи прижался к ней. У них на коленях лежала раскрытая большая книга, но их взгляды были устремлены на Джона, который рассказывал историю с помощью жестов.
Снова и снова Нина видела эту сцену, и каждый раз она по-новому поражала ее. Сначала, держа Джи-Джи на руках, она испытывала теплое материнское, если тут уместно это слово, чувство. Иногда ее как магнитом тянуло к Джону. Ни к одному мужчине она никогда не испытывала такого доверия и уважения. А иногда, и все чаще, у нее возникало неожиданное чувство удовольствия оттого, что она участвует в интимной семейной сцене.
Джон сказал, что любовь к ней причиняет ему боль. В эти долгие часы, находясь дома, она сама испытывала боль. Он дал ей нечто такое, чего она не ожидала. В каких-то случаях неведение служило ей благословением, но и его она постепенно лишалась. Она испытывала боль от прикосновения к чему-то изысканно-сладостному.
Но разве независимость не сладостна? А самодостаточность? А свобода?
Чем больше вопросов она задавала себе, тем сильнее становилось ее замешательство и удовлетворение. В пятницу весь вечер она буквально глаз не отрывала от часов. В субботу утром ее желание пойти на работу было не больше, чем накануне, и это немало беспокоило ее, казалось ей непоследовательным. Ведь она всегда любила свою работу.
Ей хотелось видеть Джона, но она не могла себе этого позволить.
Не могла она также позвонить подруге. Или куда-нибудь поехать. Отправиться на пляж. Или в кино. Она не могла допустить подобной фривольности, собираясь принять важнейшее решение в своей жизни.
Инстинктивно, почти подсознательно, она взяла трубку, позвонила сначала в аэропорт, потом Ли, а затем собрала небольшую сумку и отправилась в Омаху.
Через несколько минут после того, как она приехала в санаторий, где жила ее мать, к ней вышел Энтони Кимбалл.
Я рад, что вы приехали, Нина, — сказал он и, пожав ей руку, повел по коридору. — Я не был уверен, что вы получили мое сообщение. Не получив от вас ответа...
Какое сообщение?
Которое я отправил сегодня утром. — Он нахмурился. — Так вы ничего не получали?
Нет. — У нее внутри все похолодело от страха. — Ей хуже?
Он кивнул и с состраданием в голосе произнес:
Ей осталось уже недолго. Хорошо, что вы приехали.
Он открыл дверь в палату матери. Нина вошла и подошла к кровати. Маленькая фигурка, лежащая на ней, показалась ей скелетом, обтянутым кожей.
Нина пришла в ужас.
Как она похудела!
Последние несколько месяцев были для нее тяжелыми.
Но она об этом не знает, — страстно произнесла Нина.
Нет.
Уверенность была желанна, но длилась недолго. Тот же самый инстинкт, который заставил ее сегодня утром сесть в самолет, подсказывал ей, что, как и сказал доктор, дни ее матери сочтены. Пусть она никогда не была близка с Марией Стоун, пусть Мария снова и снова оставляла ее на произвол судьбы, пусть иногда Нина буквально ненавидела ее, но кровь не водица. Несмотря на все свои слабости, Мария Стоун была ее матерью!
Только когда доктор коснулся ее плеча, она осознала, что в ее голосе зазвучали траурные нотки.
Если хотите подождать в моем кабинете...
Нет, — тихо, но решительно отказалась она. — Я хочу остаться с ней.
Так она и сделала. Сидя у постели на стуле, который ей принес доктор, она держала хрупкую руку матери, смотрела на ее лишенное какого-либо выражения лицо и гладила тонкие седые волосы.
Проходили часы, а она все продолжала вот так сидеть. Откуда ни возьмись появлялись воспоминания о событиях, о которых, как ей казалось, она давно забыла. Воспоминания были очень скудные: как она упала с тротуара и в кровь разбила колени. Ее взяла на руки женщина с тем же точеным профилем, как и у той, что сейчас лежала на кровати. Она вспоминала, как вылавливала забавные маленькие кусочки лапши из любимого супа, а женщина с таким же дугообразным ртом, что и у той, что сейчас лежала на кровати, смотрела и смеялась. Она вспоминала звук этого смеха и аромат духов. Она вспоминала этот запах, приставший к ней после того, как ее крепко прижала к себе женщина с тонкими руками, которые в более благополучные времена вполне могли принадлежать женщине, лежащей сейчас перед ней.
Сначала в памяти всплыли воспоминания о хороших временах, когда лицо матери озарялось улыбкой и нежностью. Однако потом наступил период, когда она просто боролась за выживание, и все хорошее, что было между ними, постепенно забылось. Оно было бы потеряно, и, вероятно, навсегда, если бы сейчас она не прилетела в Омаху провести с матерью ее последние часы.
