ужинать.
Через пару дней у меня наступает выходной, и я собираюсь заехать к Герману днём. По дороге заруливаю в магазин, набираю гору продуктов. Еда из кулинарии надоела, приготовлю ему что-нибудь. Пыхтя, затаскиваю два пакета на нужный этаж, ставлю на пол и решаю воспользоваться выданными ключами — иначе выйдет меня встречать и сразу отберёт тяжести, а ему бы сейчас не перенапрягаться. Тихонько пронесу сама, чтобы не нервировать.
Аккуратно открываю дверь, но не успеваю занести внутрь сумки, потому что до меня доносятся голоса. И знакомы мне оба! Забыв про всё на свете, подбираюсь ближе по коридору.
Добрынин
То, что сейчас со мной происходит, наверное, можно описать выражением «тотальный игнор».
Нет, Аня не делает ничего демонстративно. Но у меня такое ощущение, что она ускользает сквозь пальцы. Я не могу её поймать. «Анна Николаевна? Только что здесь была, вышла куда-то». «Анна Николаевна в травматологии», «Анна Николаевна на втором этаже». Блин, Фигаро здесь, Фигаро там…
Все мои просьбы, которые в основном получается передавать через других коллег, выполняются моментально, кроме одной — прийти ко мне в кабинет. И через несколько дней я уже начинаю впадать в состояние, близкое к отчаянию. Конец месяца подойдёт — не успею заметить. Аня переведётся. И что я делать буду?
А потом объявляется Соболевский. Вижу его сообщение вечером, и тут же начинает сосать под ложечкой. Это не приглашение, не просьба, не требование. Он просто пишет, что свободен на следующий день. Ещё и промежуток временной указывает, со скольки до скольки! И в конце приписка: «Буду ждать, если вам нужен разговор».
Откуда только знает, что у меня выходной?
Надо идти сдаваться. Мне и правда нужен разговор. И совет.
Назавтра стою перед знакомой квартирой, как набедокуривший ребёнок, надеющийся спрятаться от наказания. И сбежать невозможно, и шаг вперёд сделать решимости не хватает. Наконец, заставляю себя нажать на кнопку звонка. Дверь распахивается спустя несколько секунд, и я с трудом поднимаю глаза.
— Здравствуйте, Герман Эдуардович.
— Добрый день, — Соболевский кивает и отходит в сторону, без слов приглашая войти, но я медлю.
— Что ж вы стоите, Никита Сергеевич? — Герман иронично смотрит на меня. — Проходите.
— Я…
— Давайте-давайте, не бойтесь, — хмыкает старик. — Вы ведь уже давно вышли из того возраста, когда вас можно было оттаскать за уши и всыпать ремня как следует.
— Я, наверное, скорее предпочёл бы этот вариант, — вздыхаю, переступая через порог, — чем узнавать, как вы сейчас обо мне думаете и что по этому поводу скажете.
— Ну, тогда снимайте штаны, — Герман прищуривается, заставив непроизвольно вздрогнуть и качнуться назад, а затем снисходительно фыркает: — Да шучу я, что вы так перепугались. Идите, садитесь. Пойду пока чай заварю.
Сглотнув в безуспешной попытке смочить пересохшее горло, прохожу в гостиную. Я не бывал в квартире Соболевского дальше коридора, когда однажды провожал его — после выставки, на которой мы были втроём. И в другой ситуации, наверное, не отказался бы рассмотреть картины, которыми увешаны стены. Но сейчас просто сажусь в одно из кресел, пытаясь справиться с собой.
Герман Эдуардович возвращается из кухни спустя пару минут, садится напротив меня. Мне бы сказать хоть что-то, но я не знаю, как завести разговор, и пауза затягивается.
— Никита Сергеевич, вы ведь сюда не молчать пришли, — Соболевский, видимо, решил не дожидаться, пока я соберусь с мыслями.
Качаю головой. Герман вздыхает.
— Я не смогу вам помочь, если вы будете сидеть тут виноватой статуей самому себе.
— А вы мне поможете? — я вскидываю на него глаза.
— Это зависит от того, в какую сторону повернёт наш с вами диалог, — пожимает плечами старик. — Вы ведь всё-таки явились, значит, ещё не всё потеряно.
— Я… не знаю, с чего начать.
— Начните с начала, — щурится Герман. — Например, с того, что именно вы сделали.
— Вам ведь Аня говорила… рассказывала, что произошло? — опускаю глаза, чувствуя, как начинают гореть уши.
— Аннушка мне, конечно, рассказывала, но я хотел бы услышать от вас те фразы, которые вы не постеснялись произнести тогда в кабинете.
Открываю рот, но сил на то, чтобы что-то сказать, не нахожу. После непродолжительного молчания Герман негромко говорит:
— То есть сказать такие слова одной женщине про другую женщину — причём, замечу, любимую женщину — вы смогли, а мне сейчас повторить не можете.
У меня уже горят не только уши, но и всё лицо. Этот разговор ещё хуже, чем я предполагал.
— Ну что ж, в таком случае, боюсь, нам с вами не о чем…
— Я сказал, что Аня спала со мной ради места первого ассистента на моих операциях, — выпаливаю, зажмурившись. — И что это был для неё прекрасный опыт, — на последнем слове голос срывается.
— И вы в самом деле так думаете? — мягко спрашивает меня Соболевский.
— Конечно, нет, — упираюсь локтями в колени, утыкаюсь горячим лбом в ладони и меня прорывает: — Я не хотел. Не хотел так говорить. Господи, как я ждал, что он выйдет. Когда он зашёл с ней в подъезд, думал только о том, что нет, не может такого быть, он уйдёт, ну пятнадцать минут, двадцать, но когда через час никого не было… Я сходил с ума от мысли, что она… там… с кем-то, не со мной. Меня трясло от ревности весь тот вечер, ночь, всё утро, а потом Марго, чёрт бы её побрал, заявилась ко мне в кабинет и начала рассказывать, как он искал Аню. Я… не мог смотреть на её самодовольство, просто не мог. Она знает про мой первый брак, знает, как всё закончилось, хоть и не все детали… и я… не выдержал бы очередного лицемерного сочувствия. А потом, когда Аня зашла, когда я понял, что она всё услышала, я не знал, что делать. Я и правда думал, что она мне изменила, — поднимаю взгляд на Германа. — Я должен был поговорить с ней. Должен был прислушаться. Должен был верить ей, а не кому-то ещё.
С трудом втягиваю воздух в лёгкие. Под веками жжёт, внутри как будто медленно отпускается сжатая до предела пружина. Закрываю глаза, потому что всё вокруг расплывается, дёргаными движениями вытираю выступившие слёзы.
— Ну, хоть что-то до вас дошло. Выпейте, — я даже не заметил, как Соболевский встал. Он сжимает моё плечо, протягивает стакан.
Глотаю резко пахнущий травами напиток и морщусь.
— Не кривитесь, это всего лишь валерьянка и пустырник, вам сейчас не помешает, — Герман садится обратно и вздыхает. — Натворили вы дел.
— Сам знаю, — мне становится
