— Да что ты сравниваешь? — говорит он, и я снова навостряю уши. — Думаешь, если у меня умирает отец, твои проблемы не стоят внимания?
Вижу по лицу, что эта мысль кажется ему нелепой.
— Да, — отвечаю я, — именно так я и думаю.
Он сдвигает брови, бросает быстрый взгляд на экран и снова поворачивается ко мне.
— Но ведь это чушь собачья, — сухо говорит он. Я вскидываю голову. — Знаешь, — продолжает он, — меня всегда трясло от выражения, мол, «другим еще хуже». Если ты хочешь смотреть с такой точки, валяй, переубеди меня, но мы ведь с тобой, черт возьми, не соревнуемся, у кого хуже, у кого лучше! Согласна?
Он спрашивает, что я думаю, или действительно хочет показать, как все на самом деле, и надеется, что я пойму его?
Я молча киваю.
— Боль всегда боль, детка.
Всякий раз, когда он называет меня «детка», у меня сладко сжимается сердце.
— Если у человека проблема не столь болезненна, как у другого, это вовсе не значит, что он меньше страдает.
Веский аргумент… но мне от этого не легче, все равно я чувствую себя эгоисткой.
Он касается моего запястья, я гляжу на его руку, на его сильные мужские пальцы. Как хочется поцеловать его, это желание, проснувшись где-то глубоко внутри, вдруг пробивается на поверхность, но я подавляю его, только сердце колотится как сумасшедшее.
Отдергиваю руку и встаю.
— Послушай, Кэмрин, я не имел в виду ничего такого. Просто хотел…
— Знаю, — тихо отвечаю я.
Сложив руки на груди, отворачиваюсь. Хочется сказать: «Ты тут ни при чем», но не говорить же ему такое вслух!
Слышу, он тоже встает, поворачиваюсь к нему лицом и вижу, что он собирает сумки и берет гитару.
Идет к двери.
Хочу остановить его, но не могу.
— Ладно, ложись спать, утро вечера мудренее, — тихо произносит Эндрю.
Я киваю, но не говорю ни слова, боюсь, если открою рот, проговорюсь, и он догадается, что творится у меня в душе. Ситуация опасная, и с каждым днем, когда я рядом с ним, это все заметнее.
Ненавижу себя за то, что позволила ему уйти… но так надо. Нельзя, ни в коем случае нельзя позволить себе увлечься этим красавчиком по имени Эндрю Пэрриш, хотя всем сердцем, всей душой я желала бы этого. Нет, я не боюсь, что снова буду страдать. Все проходят через эту стадию, и, может быть, у меня она еще не закончилась, тут все гораздо сложней и глубже.
Просто я сама себя не понимаю.
Я не знаю, чего хочу, что чувствую и что должна чувствовать, и вообще думаю, что никогда не знала этого. Я буду последняя стерва, если впущу Эндрю в свою жизнь, — это проявление жуткого эгоизма. А если он влюбится в меня или захочет от меня чего-то такого, чего я не смогу ему дать? Что, если к нынешним страданиям (у него умирает отец!) добавится разбитое сердце? Нет, я не хочу, чтобы он страдал по моей вине.
А может быть, дело тут вовсе не в этом? С чего я вообще возомнила, что он влюбится в меня? Не слишком ли самонадеянно? Что, если ему просто нужен друг, с которым можно откровенно поговорить? Или девушка на одну ночь?
Мысли путаются, стремительно сменяя одна другую, даже голова кружится. Чувствую, что так ни к чему и не приду, все мои гипотезы и глупы, и правдоподобны одновременно. Иду к зеркалу, гляжу на себя. На меня смотрит какая-то девица, кажется, я ее где-то видела, но как следует так и не познакомилась. Да кто это? И какое отношение все, что со мной происходит, имеет к ней?
К черту!
Стискиваю зубы и шлепаю обеими ладонями по телевизору. Хватаю новые черные шорты, новую белую футболку с Эйфелевой башней и словами «je t’aime» [14], написанными рукописным шрифтом, и направляюсь в душ. Стою под струями воды целую вечность, и не потому, что грязная, а потому, что чувствую себя погано. Думать не могу ни о чем, только об Эндрю. И об Иэне. А еще о том, откуда у меня вдруг возникла эта странная, раздражающая потребность думать про них обоих одновременно.
В конце концов чувствую, что от горячей воды скоро облезу. Выключаю душ, вытираюсь, сушу полотенцем волосы. Досушиваю феном в голом виде перед зеркалом, иду одеваться в комнату, потому что забыла прихватить в душ чистые трусики. Расчесываю наполовину высохшие волосы, но не заплетаю, а просто отбрасываю назад, заложив за уши, пусть досыхают так.
Через стенку снова слышатся гитарные аккорды. Телевизор все еще тявкает что-то, и это раздражает. Топаю к нему и выключаю. Игра Эндрю теперь слышна лучше.
Несколько секунд просто стою, слушаю мелодию, она льется сквозь стенку и терзает душу.
Не выдерживаю, хватаю ключ, надеваю вьетнамки и выхожу из комнаты.
Взволнованно облизывая пересохшие губы, делаю глубокий вдох, сглатываю слюну и тихо стучу к нему в дверь.
Гитара смолкает, и через несколько секунд щелкает замок, дверь приотворяется.
Он тоже успел принять душ. Каштановые волосы еще мокрые, несколько влажных прядок в беспорядке прилипли ко лбу. На нем только черные шорты. Стоит передо мной, голый по пояс. Стараюсь не глядеть на упругие кубики мышц загорелого пресса или бегущий по рукам узор вен, который почему-то четко выделяется на фоне смуглой кожи.
«О господи… этого только не хватало. Может, вернуться обратно?»
Нет, я пришла, чтобы поговорить, и твердо намерена это сделать.
В первый раз имею удовольствие видеть его татуировку на левом боку, хочется спросить про нее, но я оставляю это на потом.
Он вежливо улыбается.
— Это началось полтора года назад, — сразу беру я быка за рога, — за неделю до окончания школы… У меня был парень, и он погиб в автокатастрофе.
Вежливая улыбка гаснет, взгляд становится мягче. Вижу, что он сочувствует мне, но ровно настолько, чтобы это выглядело естественно, без фальши.
Он открывает дверь настежь, и я захожу в комнату. В первую очередь, не успела я присесть на краешек кровати, он накидывает рубашку. Может, просто не хочет показаться невнимательным или несерьезным, тем более что я явилась к нему, чтобы рассказать свою печальную, тягостную историю. Такой такт не может не вызвать еще большего уважения. Казалось бы, пустячный жест, а говорит о многом. Жаль, конечно, что он спрятал под рубашкой свое красивое тело, но так все-таки лучше. Я пришла сюда не за тем, чтобы любоваться голым мужчиной.
Я думаю…
В его зеленых глазах искренняя, неподдельная грусть, смешанная с какой-то глубокой озабоченностью. Он выключает телевизор и садится рядом со мной, так же как и тогда в моей комнате, смотрит на меня и терпеливо ждет продолжения.
— Мы с ним полюбили друг друга, когда нам было по шестнадцать лет. — Я гляжу прямо перед собой. — Но он ждал целых два года… Целых два года! — Я бросаю на него взгляд, подчеркивая важность этих слов. — И только тогда я позволила с ним близость. Я не знаю ни одного парня этого возраста, который смог бы так долго ждать, не полез бы сразу девчонке в трусы.
